Смерть напоказ - Гибер Эрве

В твоем распахнутом рту нечто вроде рычага, расширителя, разделяющего челюсти, я заполняю пространство между ними кубиками колотого замороженного эфира, чтобы твой язык оставался свежим и его было легче извлечь, вот куда я, — пока орудую ножницами и скальпелями, кромсая твои жилы, крючками, долотами, пинцетами, острыми захватами, пилой, стамеской и кюретками, скобля твои кости и высвобождая мышцы, — вот куда я наклоняюсь утолить жажду, посасывая замерзший эфир и твой язык, который твердеет и передает моему языку вкус ледяного одуряющего ликера, бьющего мне в голову. И вот когда я от всей этой ясности, — ясности твоего тела, ясности льда, — вот когда я ликую.

А из твоих костей я делаю тебе украшения. Из твоей разрезанной, разодранной кожи получаются невероятные шляпы, вуали, тюль, закрывающие твое лицо и облегающие твой череп.

Я наблюдаю за твоими слабыми подрагиваниями, вскрываю тебя, разрываю тебя, распиливаю грудную кость, раздвигаю обеими руками твои алеющие жабры под рубашкой, чуть отливающей синевой из-за мерцания плоти. Энтеротом, кромсая кишки, высвобождает шевелящихся в твоем животе, как ожившая вермишель, аскарид. Задвигая твое тело в ледяной холодильник, засунуть в них руки, засунуть голову, вдыхать то, что осталось от твоих почти распавшихся экскрементов.

Ленты красного шелка, чтобы украсить морды и скелеты декоративных собачек. Обеими руками я раздвигаю твои фалды, просачиваюсь, пробираюсь, с изумлением рассматриваю твою машинерию, пользуюсь ночным освещением, чтобы исследовать твои заводы по производству говна, твои сочленения костей и жил, твои мешочки и трубки.

Твоя рука на моем разделочном столе. Под твоими мышцами — лезвия, скобы, штифты, пронизывающие их и поддерживающие, образующие искусные построения. Выставленные напоказ, они напоминают корабельные паруса. Твои нервные окончания полощутся и танцуют.

Скальпель рисует на твоем торсе татуировки для смерти, с геометрической четкостью на твоем теле повсюду открываются новые рты. Они, словно вырезанные из дерева, могут изображать различные виды с высоты полета, купола, реки, морских животных, которые появляются, проносятся, мелькают на поверхности твоего живота. И я обнаруживаю твои апоневрозы, твои серозные оболочки, твои кожные мускулы, все выстилающие твои впадины прозрачные мембраны, которые я разглаживаю, отрываю от мышц, методично прокалываю и сшиваю друг с дружкой. (Огня не требуется, чтобы освещать эту телесную ночь: ее озаряет призрачный свет, идущий изнутри плоти). Я добираюсь до реберной плевры, затем до висцеральной плевры, я распрямляю их, они нежнее, чем шелк, из них может получиться костюм, я закрываю ими твое лицо и тело, словно прозрачным саваном, похожим на стынущие выделения, затем я связываю их меж собой, чтобы сделать себе колыбель, гамак, я ложусь туда и сгибаюсь, укрываюсь им, тяну на себя, сворачиваюсь там клубочком и засыпаю, и текут твои соки, обволакивают меня, пропитывают и растворяют.

И если я сумасшедший, мне пробуравят череп, откромсают лобную часть, сделают трепанацию.

Или же заставят проглотить снадобье, которое  вынудит меня высрать всех населяющих меня демонов.

И вот, чтобы завершить представление, смерть устраивает бал-маскарад, ее двойник сидит неподвижно, голова свесилась, все думают, что он по-прежнему жив, тогда как он лишь синюшная пустышка, а смерть, — завернувшись в белую простыню и издавая насмешливые переливы смычком из твоих волос, елозящим по берцовой кости, — продолжает выдавать себя за маску: кажущиеся пьяными обессилившие тела, изъеденные мором лица, скрытые за клееным улыбающимся картоном. Бумажные детские уборчики: беретки легионеров, русская шапка, китайская соломенная шляпа, тюрбан факира и т. д.

— Что у тебя в волосах?

— Комар... Эти маленькие твари, сосущие ужасную кровь.

А еще жабы, ящерицы, гуанако и те, которых привезли в трюме корабля из Бразилии, напоминающие огромных, вялых, но кровожадных майских жуков. Как только один из них останавливается, другой набрасывается на него и сжирает. А розовые сороконожки, что выползают после проливных дождей и циклонов?

— Змея, невероятно маленькая, но если она кусает палец, пусть даже ухватившись только за кость, нужно сразу отрубить руку топориком или прижечь укус пылающей головешкой. Мы засунули ее в бутыль, чтобы понаблюдать, и кормили ее мухами, пауками, хвостами ящериц. Их она сразу заглатывала, что же до мух, то мы находили потом лишь лапки да крылышки. Однажды мы подобрали майского жука и дали его змее. Утром на следующий день в склянке, — чуть больше рыбьей кости, — остов змейки. И летавший по периметру майский жук все кружился, кружился...

ПЯТЬ МРАМОРНЫХ СТОЛОВ

Пять выстроившихся в ряд мраморных столов, пять сливов, внизу шланг для промывки, вода под большим напором, вогнутая столешница наклонена, чтобы все стекало по желобам, дневной свет проникает через высокие окна, голова и ноги замотаны, связаны под покрывалом, из-под него высовывается ступня со стальной проволокой, на проволоке бирка с указанием номера, факт принято констатировать, к моей запрокинутой голове, ко рту подносят зеркало лишь для единственной цели, рассекают артерию, чтобы рассмотреть потемневший, почти черный цвет крови, проверить, не пульсирует ли она еще от биения сердца, нет, она просто вытекает, медленная, застоявшаяся, ее впитывает кусок ткани, мое желтеющее тело убирают, моют одними тряпками, другими — рождение, появление, — нежными, настоящими губками, — в мое тело сквозь щель вливают под напором воду, кишки наполняются, раздуваются, затем опадают, вода вытекает, течет к стоку, он режет секаторами мои ребра, обеспокоенный, он только что приподнял закрывавшую лицо простынку, посмотрел на лицо, оттянул к щеке нижнее веко, чтобы заглянуть в расклеившуюся, побелевшую щель, — внезапно перед ним появляется глаз с голубой радужной оболочкой, и затем закатывается, исчезает внутри, — приступив в делу, он одним ударом разрезает переднюю часть тела от лобка до горла, при этом не слышно ни звука, словно режут флан с карамелью, предварительно требовалось протереть весь низ, меж ягодиц, тряпкой, я не почувствовал, как вышли дерьмо, моча, соли, он не может резать слишком высоко, поскольку ничего не должно быть видно, меня надо будет снова одеть, повязать галстук, узел которого спрячет верх надреза, дабы можно было показать меня семье, — чистая работа, хорошо сделана, — небольшая аутопсия, теперь пора все это закрыть, я обнаруживаю то, что из меня вытащили, — счастье ощущать, как вновь становишься водяным организмом, плавая в алкогольном желе склянки, — делаем перфузию, трансфузию, мое сердце лежит в раковине, сейчас его положат в склянку, и оно пойдет ко дну, — вот чем я тебя люблю, — я прекрасно себя чувствую, мое тело распадается, разделано на части, выставлено для демонстрации, его пронумеровали, дерьмом больше не пахнет, все заполняет запах чего-то более скрытого, прочного, он пропитывает покрывала, поглощая пытающиеся вытравить его дезинфицирующие средства, непристойный, он демонстрирует себя, — острый летом, сладковатый зимой, — смерть, вот оно, мое тело, оно бледное, как отвар в начале болезни, как растолченный аспирин в клубничном конфитюре, все предательское, все дряблое, все желтое, беспозвоночное, химическое, растительное, колеблется, плавает, я плаваю, я плыву, у меня отпуск, я воняю, я вынуждаю его дышать этим, он режет, разделывает, его бедра подпоясаны завязками фартука из белого пластика, его хуй болтается прямо напротив меня возле столешницы, на лице белая маска, на нем белые сапоги, белые перчатки, я вижу его глаза, мне бы хотелось, чтобы он сделал хоть что-нибудь непристойное, пусть даже своим бистури;

На соседних столах, справа и слева, на одном — старуха с коричневой кожей, у нее урчит в животе, нечистоты льются наружу, удерживающая ее волосы гребенка сломалась, и свившиеся, высвободившиеся из-под кос длинные белые волосы свисают со стола; на другом столе — убитый мальчик двенадцати-тринадцати лет, голова разбита вдребезги, живот в крови, вспорот, ребенок-самоубийца, разнес башку выстрелом, собственноручно влепил себе пулю в лоб, и всё, лишь облачко дыма, мужчина получил то, что хотел, раскромсав ребенку шею перочинным ножом, этот ребенок теперь рядом со мной; на другом, дальнем столе — молодой араб, все вместе со старухой и ребенком мы говорим ледяной тишиной комнаты, среди этой белизны, в которой мы испускаем и испускаем дух, выпускаем льющиеся из нас в желоба жидкости, наши воды, наша кровь сливаются в слабый черноватый поток, ведь мужчина, переходя от тела к телу, пользуется одним и тем же металлом и по оплошности смешивает нас друг с другом, во мне оказывается старуха и мальчишка, с лезвия падают волокна, невидимые, они летят в разные стороны, падают где-то еще и сплетаются наверху, образуя купол, пятую арку, мы обнимаем друг друга, — мальчишка, старуха и я, — мы пускаемся в пляс.