Горький вкус любви - Аддония Сулейман

Во дворе зелени почти не было, за исключением огромного дерева между нашей хижиной и жилищем Лумлим. Иногда мы собирались под ним поболтать или послушать музыку — к одной из веток дерева был подвязан старенький радиоприемник Лумлим.

Я подошел к кувшину, стоявшему под небольшим навесом, который мы соорудили, чтобы сосуд с водой всё время находился в тени. Я поднял крышку и зачерпнул чашкой воды. Внезапно ветер задул особенно яростно, и белье на веревках испуганно забилось. Я обернулся и увидел, как мамины длинные, густые волосы взмывают в воздух. Словно черный лебедь, улетающий прочь.

4

Я захлопнул дневник. От парфюмерных химикатов щипало глаза. Я посмотрел на часы: двадцать пять минут десятого. С Яхьей мы встречаемся в десять. Нужно только вернуть дневник на место, и, похоже, можно идти. Но я еще не был готов. Залпом допил духи, подтянул к груди колени и обхватил их руками. Так я и сидел, как мне показалось — бесконечно долго.

Когда до назначенного времени осталось всего пять минут, я помчался к месту встречи с Яхьей — к своему любимому дереву, что стоит перед домом, где раньше жил дядя. Оно было ровесником моей жизни в Саудовской Аравии. Примерно за год до того, как дядя привез меня сюда, городские власти начали засаживать улицу пальмами, одна из которых была посажена перед дядиным домом. Я дал самому себе клятву, что буду ухаживать за ней, чтобы она росла быстрее: в ее тени можно будет прятаться от адской жары. Приходя из школы, я поливал свою пальму водой, набранной в бутылку в квартире дяди, и наблюдал за тем, как ее листья увеличиваются в размере. Наконец, пальма стала похожа на императора с огромной короной на голове.

С годами она превратилась для меня в нечто большее, чем просто дерево, дающее тень. Она стала моим компаньоном. Теперь она наблюдала за мной, когда я сидел под ее ветвями и гадал, нет ли девушки моей мечты среди тех черных фигур, что проходили в этот момент по улице. И даже когда я понял, что мечтаю о несбыточном, всё равно продолжал сидеть под деревом, потому что это было отличное место для просмотра бесконечного черно-белого фильма, где актерами были абайи и тобы. И пусть его кадры почти не отличаются друг от друга, но в Джидде это единственный фильм, который позволяет мне фантазировать о том, что одна из актрис вдруг скинет черные одежды и принесет в мою жизнь немного цвета.

В четверть одиннадцатого я всё еще ждал Яхью.

Мое внимание привлекли крики, доносившиеся откуда-то слева. Оказалось, что это Хилаль шумно, размахивая руками, втолковывал что-то уличному уборщику-иммигранту. Хилаль — один из моих знакомых, он приехал из Судана и зарабатывает себе на жизнь тем, что за небольшую плату устраивает на низкооплачиваемую работу иностранных рабочих. Это он нашел мне место на автомойке.

Я отвернулся. Вмешиваться в спор не хотелось. Хилаль мог ругаться до скончания веков.

Нетерпеливо поглядывая на часы, я недоумевал: куда запропастился Яхья? Мимо меня прошли две женщины. Обе были примерно одного роста, и абсолютно одинаковые абайи делали их похожими на две тени, отбрасываемые одним человеком, — этакие двойники ночи. Они одновременно повернули головы в мою сторону. Их шаги замедлились. На меня они смотрят или на стену за моей спиной? Или на старую деревянную калитку, около которой я стою?

Навстречу женщинам шел Абу Махди — старик, живший в девятиэтажном доме. За ним следовала женщина в парандже. Это могла быть только его жена, потому что дочерей у них не было, только сыновья, которые давно завели свои семьи и жили в других частях Джидды. Уже десять лет я встречаю на улице Абу Махди. За это время морщины опутали его лицо, словно паутина. Интересно, состарилась ли его жена?

Послышался шум автомобильного двигателя. Я обрадовался, думая, что это едет Яхья, но по улице в сторону улицы Мекки проехал белый «кадиллак» Абу Фейсала. Как всегда при виде машины палача, я зажмурился и не открывал глаз до тех пор, пока она не исчезла из виду. Однажды мне довелось увидеть палача за работой. Больше я не хотел его видеть.

Это случилось шесть лет назад, через две недели после праздника Ид аль-Фитр в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году. Один из друзей дяди подарил мне в честь праздника пятьдесят риалов, и я шел в торговый центр за новой рубашкой.

Сначала я добрался на автобусе до района Аль-Балад в старой части города. Дальше шел пешком по узким улочкам, вымощенным крупным, потрескавшимся от старости булыжником. Почти всё в этом районе было построено из глины и камня несколько столетий назад. Разноцветные резные балкончики казались очень непрочными, однако я никогда не слышал, что хотя бы один из них обрушился. Уж не привидения ли поддерживают их на своих плечах?

Перед большими магазинами, где торгуют ювелирными изделиями бедуинов, ютились крохотные лавочки, из которых на улицу струились ароматы заморских специй.

Когда я покинул Аль-Балад и оказался в современном торговом районе, улицы стали оживленнее. Примерно часом ранее закончилась пятничная молитва, поэтому тротуары были забиты мужчинами в чистых тобах, а неподвижный воздух пропитался духами и мускусом.

На площади перед торговым центром я заметил выстроившуюся большим полукругом толпу. Чтобы войти в магазин, мне нужно было пройти сквозь нее. Пробираясь между круглыми животами мужчин, я старался не потерять сознание в знойной духоте. В какой-то момент толпа качнулась, меня зажало мужскими телами и понесло. Неожиданно для себя я оказался в первых рядах. По громкоговорителю объявили, что сейчас казнят индуса — перевозчика наркотиков.

В центр полукруга вступил Абу Фейсал. Я не мог шевельнуться. Первый раз я присутствовал при казни. Мужчины вокруг меня кричали: «Аллаху акбар!»

Абу Фейсал был одет в черное пальто поверх белого тоба. Его красную гутру^[9] черной короной обвивал шнур — огал. Он был самым высоким человеком из всех, кого я видел за всю свою жизнь. В школе говорили, что это Аллах сделал его таким высоким, чтобы, отрубая руки и головы, он мог получать с небес послания силы.

Коренастый человек позади Абу Фейсала держал длинный меч, сверкающий на солнце, как огонь. Трое мужчин вывели на площадь человека с завязанными глазами и заставили его опуститься на колени. Потом один из охранников велел осужденному прочитать шахаду. Через несколько минут все три охранника быстро удалились, и мужчина с мечом приблизился к Абу Фейсалу, который расхаживал взад и вперед с опущенной головой. Увидев, что ему подносят меч, Абу Фейсал остановился, выпрямился и протянул длинную руку к своему орудию труда.

Как только рукоять оказалась в его кулаке, Абу Фейсал несколько раз взмахнул мечом, разогревая мышцы, и оглядел зрителей. Его взгляд встретился с моим, и в его лице я увидел отражение прошлых событий: однажды его сын Фейсал расплакался передо мной, рассказывая о том, что его отец хочет сделать из него палача и всем рассказывает о своих планах, а Фейсал даже думать об этом не может.

Разговоры в толпе стихли. Меч Абу Фейсала замер в нескольких дюймах от коленопреклоненного индуса. В тот миг, когда палач рывком поднял оружие над головой, я развернулся и ринулся прочь.

Толпа вокруг меня стояла недвижно и безмолвно.

Когда я выбрался из кольца зрителей, раздался резкий вопль, а затем мужские голоса хором вскричали:

— Аллаху акбар!

Я вбежал в торговый центр и сел рядом с фонтаном напротив магазина электротоваров. Руки я положил между коленями и сдавил их ногами в попытке унять бешеную дрожь, от которой сотрясалось всё мое тело.

Стены торгового центра не могли противостоять реву толпы на улицы. Я зажмурил глаза и зажал уши ладонями, мечтая очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Потом голоса стихли, и я понял, что казнь закончена. Зрители расходились, и часть из них направилась в торговый центр, продолжая оживленные беседы и восклицая «Аллаху акбар!»