Юрий Герт - Приговор
— Слушаю вас,— полувопросительно-полуутвердительно произнес Чижов, едва Федоров, следуя его приглашающему жесту, опустился на стул посреди кабинета.
Резвый парень, отметил Федоров. Он успел, входя, окинуть его взглядом — высокого роста, русоволосый, с водянисто-голубыми глазами, лет, наверно, тридцати двух — тридцати трех, но уже с легкой сутуловатостью и намечающимся брюшком, должно быть, от сидячей работы, и по той же причине — сероватая, цвета оберточной бумаги, кожа лица — впрочем, вполне уверенного в себе человека, энергичного, с выражением идущего изнутри напора. В глаза Федорову бросилась тяжелая, хорошо развитая и немного приотвисшая нижняя челюсть, будто чужая на в общем-то интеллигентном, высоколобом лице... Все это Федоров заметил в первый момент, потом, когда Чижов сел за стол, спиной к окну, за которым густой щетиной торчали еще голые ветки старого тополя, лицо его оказалось в тени, это мешало наблюдать за ним, особенно вначале.
Чижов смотрел на Федорова ясными, ничего, кроме внимания, не выражавшими глазами,
— Я отец,— сказал Федоров.— Так что мое появление здесь, полагаю, вполне естественно. Вы не находите?— Вдобавок ко всему, его раздражал этот нарочито бесстрастный взгляд. Интересно, знает ли он о разговоре Федорова с прокурором?
— Да, да, естественною, вполне естественно,— кивнул Чижов, без промедления соглашаясь. И, помолчав, словно возразил себе: — Хотя это как раз и неестественно...— Он скользнул взглядом в сторону и вновь остановился на Федорове. — Вы понимаете, что я имею в виду...
— Не вполне, — буркнул Федоров, чувствуя, на что на что намекает Чижов.
— Ну, как же, Алексей Макарович, вы ведь у нас человек известный, — с мягким укором произнес Чижов, но в его тоне померещилась Федорову не слишком старательно упрятанная насмешка. — И пишете вы замечательно, я читаю, слежу, кое-что даже вырезаю для себя...— Он захлопал дверками на тумбах, подпирающих стол, с треском выдвинул и задвинул верхний ящик. Однако вырезок, о которых шла речь, но обнаружилось, и Чижов развел руками:— Наверное, домой унес, чтобы в бумагах не затерялись... Ну, не важно. Для меня лично, Алексей Макарович, важно другое: даже не столько — хотите верьте, хотите нет — о чем вы пишете, сколько — как... То есть как вы светло, как возвышенно о смотрите вы на человека! Вы и сейчас, наверное, над чем-то таким работаете, правда?.. И прекрасно! Ведь до того расплодилось в головах у людей, у молодежи особенно, черноты всякой, скепсиса, цинизма, что просто необходимо, чтобы кто-то говорил о человеке именно так — светло, возвышенно!
— Как он, в конечном счете, того и заслуживает,— перебил его Федоров. Но я пришел к вам, как вы догадывайтесь, по делу...
— Догадываюсь , Алексей Макарович, догадываюсь. И отвечу на все ваши вопросы... Но сначала... Сначала хочу тот, который вы задали.
Чижов прищурился, отчего взгляд его сделался лукаво значительным. Какой вопрос?— подумал Федоров.— Я, вроде, и не успел задать никаких вопросов...
— У нас жена кто по специальности?
— Она в библиотеке работает, в секторе иностранной литературы.— Он не стал уточнять, что по специальности Татьяна учитель, но было время, когда дети болели, она не работала, а потом перешла из школы в библиотеку.
— Вот как... Значит, книги, книги, книги... И дома — книги, стеллажи, шкафы — вся мировая литература... До чего хорошо!.. — Чижов улыбнулся, выпятив нижнюю челюсть.— У меня, знаете ли, ничего подобного в детстве не было. Ни книг, ни стеллажей. Мать меня в одиночку растила, а сама машинисткой работала и дома, понятно, прирабатывала, старичок ундервудик у нее был, с треснувшей станиной. За ним она все вечера проводила, иногда — и ночи, чтобы срочную работу сдать вовремя... И вот, помню, жили мы в коммуналке, там и без того разных звуков хватало, а тут этот стрекот беспрерывный, и я, бывало, сижу, задачки решаю, а сам одно перед собой вижу: просторная комната, вечерние сумерки за высокими окнами, а вдоль стен корешки книжные тиснеными надписями поблескивают — и тишина, тишина... И в тишине этой кто-то тихо так, еле-еле слышно на пианино играет...— Он вздохнул.— Такая вот фантазия... А ваша жена, случайно, не играет?..
— Когда-то училась, а теперь... Нет, не припомню даже, когда она за пианино садилась... Но какая тут связь? Между тем, по какой причине я пришел, и...
— Только одна, Алексей Макарович...— Чижов на секунду зажмурился и потер лоб ладонью, как бы силясь вернуть себе ясность мысли.— Вы представьте...— Он открыл глаза, но смотрел теперь не на Федорова, а куда-то мимо, вкось. — Представьте любую улицу в нашем городе, машины, асфальт, еще не просохший от снега, на углах первыми цветочками торгуют, подснежниками, к примеру... И окна уже зажглись, кто-то телевизор смотрит, фигурное катание, а кто-то книжку читает, Юлиана Семенова или, положим, Пикуля... Ну, а кто-то попросту чай с клубничным вареньем пьет или последние известия по радио слушает...— Чижов перевел глаза на Федорова и тот заметил в щелке его прищура лучистую сатанинскую усмешку. — А теперь представьте садик или скверик, где в это самое время находят тело... Нет, не «тело» еще, «телом» он станет через час-полтора в приемном покое больницы скорой помощи... А пока — находят человека, он жив, но кровь из него так и хлещет, из пяти — заметьте, ни много, ни мало — пяти!— ран, глубиной каждая в пол-ладони, и все нанесены каким-то колющим предметом... А предмет, выясняется впоследствии,— обыкновенная расческа, правда, металлическая, такие в парикмахерских встречаются, длинные, с узенькой ручкой, на конце заостренной, так что вроде бы и вещь безобидная, а убить ею, особенно если к тому же заточить, запросто можно... Так вот: все это представить нетрудно, все детективных фильмов насмотрелись... Тут другое, Алексей Макарович, трудно понять и связать! Эти вот окна, за которыми сплошь — книжные корешки золоченые, в каком их доме теперь нет... И — вот эту расческу, на которой кровь запеклась!
— Понимаю... Связать действительно трудно, — пробормотал Федоров, невольно сжимаясь под взглядов Чижова.— Я знаю, слышал об этом убийстве... Но какая — опять-таки прошу ответить, какая связь — между всем этим и... моим сыном? У вас что — улики?
С того момента, когда он опустился на стул, на котором — подумалось ему — сидел до него, может, день, а может — полчаса назад его сын, он чувствовал себя так, будто сам был заподозрен в чем-то тяжелом и страшном. И теперь, спросив об уликах, то есть уже вопросом своим допуская их возможность, он в душе соотнес эти улики не с Виктором, а с собой и, как ни глупо, ни абсурдно было такое ощущение, взглянул на себя глазами Чижова... Но тут же опомнился.
