Эрик Сигал - Однокурсники
Эндрю Элиот
Нет, я не Гамлет, этому не быть!
Я лишь один из свиты, нужный для завязки,
Чтоб, услужив советом принцу, без опаски
Сойти со сцены, ждать, пока не позовут;
Я лишь придворный, ловкий и учтивый,
Благонамеренный, отчасти глуповатый,
Благоразумный и слегка трусливый,
А иногда простак чудаковатый,
А иногда и вовсе… шут[6].
Томас Стернз Элиот, выпуск 1910 года.
Последний из Элиотов поступил в Гарвард, чтобы продолжить традицию, начатую в 1649 году. Эндрю рос привилегированным ребенком.
Родители, даже после элегантного развода, щедро одаривали сына всем, о чем только можно было мечтать мальчику его возраста. Няня у Эндрю была англичанка, а количество игрушечных медведей не поддавалось счету. С раннего детства, сколько он себя помнил, его отправляли в самые дорогие пансионы и летние лагеря. Родители учредили трастовый фонд, чтобы обеспечить своему сыну надежное будущее.
Иными словами, они дали ему все, если не считать того, что не проявляли к нему особого интереса и обделяли своим вниманием.
Разумеется, они любили его. Это и так было ясно без слов. Может, именно поэтому они никогда не говорили ему об этом. Родители думали, будто он сам догадывается, как они признательны судьбе за то, что у них такой хороший и самостоятельный сын.
Однако Эндрю стал первым из всех представителей семейства Элиотов, считавшим, будто бы он не достоин поступления в Гарвард. Довольно часто он едко подшучивал над собой: «Меня возьмут туда учиться лишь за то, что моя фамилия Элиот и я умею писать ее без ошибок».
Несомненно, родословная предков огромным бременем давила ему на плечи, лишая уверенности в себе. Он был убежден в отсутствии у себя творческих способностей, и это, по вполне понятным причинам, усиливало чувство собственной неполноценности.
На самом же деле молодой человек был довольно яркой личностью. Он ничем не кичился, в словах был скромен — о чем известно из его дневников, которые он прятал от преподавателей. Прекрасно играл в футбол. Был крайним нападающим, умел остро подавать угловые, что позволяло центрфорвардам забивать голы.
Это было отличительным свойством его характера: он всегда был рад, если удавалось помочь другому.
Вне футбольного поля он был так же добр, заботлив и внимателен.
Более того, хотя он и не претендовал на исключительное отношение к себе, многие из приятелей считали его чертовски хорошим парнем.
Университет им гордился. Однако Эндрю Элиот единственный из всего выпуска 1958 года обладал качеством, которое отличало его от всех остальных студентов в Гарварде.
Он не был честолюбив.
*****
Примерно в пять утра 20 сентября к загаженному автовокзалу на окраине Бостона подъехал скоростной автобус, из которого вывалились пассажиры, в том числе уставший и взмокший от пота Дэниел Росси. Одежда на юноше была вся в мятых складках, взъерошенные рыжие волосы торчали во все стороны. Даже очки его закоптились за время путешествия через весь континент.
Тремя днями ранее он покинул Западное побережье, имея в кармане шестьдесят долларов, из которых у него оставалось ровно пятьдесят два. Он отчаянно экономил на еде, пока ехал сюда через всю Америку.
Совершенно измученный, едва волоча по улице свой единственный чемодан (с парой рубашек, доверху набитый нотами и партитурами, которые он просматривал в дороге), Дэниел направился к подземке, чтобы добраться до Гарвардской площади. Сначала он потащился в Холворти-холл, комната 6, — его новое жилище первокурсника в Гарвардском дворе, — затем поспешил как можно скорее пройти зачисление, чтобы успеть вернуться в Бостон и перевестись из калифорнийского отделения профсоюза музыкантов, где он состоял на учете, в местное, под номером 9.
— Не хочу обнадеживать тебя, малыш, — предупредила его секретарша. — У нас здесь миллион безработных пианистов. Вообще-то все, что предлагают клавишникам, — это работа в церквях. Но, видишь ли, Господь платит профсоюзу по минимуму.
Указывая пальцами с длинными ярко-красными ногтями в сторону доски, на которой белели листочки с объявлениями, она криво усмехнулась:
— Выбирай свою религию, малыш.
Внимательно изучив все предложения, Дэнни вернулся с двумя бумажками.
— Это мне подходит, — сказал он. — Играть на органе в Малденском храме в пятницу во время вечерней службы и в субботу, во время утренней. А еще воскресная утренняя служба в церкви в Куинси. Эти места еще не заняты?
— Раз висят объявления, значит, не заняты, малыш. Но чтоб ты знал, хлеб, который там предлагают, больше похож на крекеры «Риц».
— Да уж, — ответил Дэнни, — но я готов браться за любую работу, лишь бы платили. А по субботам у вас на танцах играют?
— Вот так-так! Да ты и вправду голодный. У тебя семья большая, которой нужно помогать, или что-то еще?
— Нет, я только что поступил в Гарвард, и мне баксы нужны, чтобы платить за обучение.
— Значит, эти богатенькие ребятишки в Кембридже не стали платить тебе стипендию?
— Это длинная история, — нехотя произнес Дэнни. — Но я буду признателен, если вы про меня не забудете. На всякий случай я буду к вам наведываться.
— Конечно заглядывай, малыш.
Накануне, около восьми утра, Джейсон Гилберт-младший проснулся в Сайоссете, на острове Лонг-Айленд.
Солнце в его спальне всегда светило ярче, чем в других комнатах. Наверное, потому, что отражалось в многочисленных сверкающих трофеях Джейсона.
Он побрился, надел новую теннисную куртку «Лакост», затем с трудом перенес багаж, включавший ракетки всех сортов — как для тенниса, так и для сквоша, — вниз, в свой двухдверный «меркурий» с откидным верхом 1950 года выпуска. Ему не терпелось с ревом помчаться по Поуст-роуд в своем багги, который он переделал собственными руками: увеличил мощность мотора и даже добавил вторую выхлопную трубу из стекловолокна.
Семейство Гилбертов в полном составе — мама, папа, Джулия, домоправительница Дженни и ее муж, садовник Максвелл, — все по очереди прощались с Джейсоном.
Было много поцелуев и объятий. И короткое напутствие отца:
— Сынок, я не желаю тебе удачи, поскольку она тебе не нужна. Ты рожден, чтобы стать номером один — и не только на теннисном корте.
Хотя Джейсон и не подал виду, но эти прощальные слова, призванные подбодрить, возымели совершенно противоположное действие. Юному Гилберту и так было не по себе при мысли о том, что он покидает родимый дом и отныне ему предстоит испытывать характер в окружении действительно лучших членов лиги своего поколения. А тут еще отец в последнюю минуту напоминает о том, как много он ждет от сына, — это только добавило нервозности.
