Эрик Сигал - Однокурсники
Тед Ламброс
Великий Бог, не надо мне богатства
Прошу, не дай в себе разочароваться,
Чтобы в делах смог воспарить я ввысь
И острым взглядом видеть все как есть.
Генри Дэвид Торо, выпуск 1837 годаВсе чувствительные люди эгоистичны.
Ральф Уолдо Эмерсон, выпуск 1821 годаОн ходил на занятия, но жил дома. Он принадлежал к тому немногочисленному, почти незаметному меньшинству, кто по финансовым соображениям не мог позволить себе роскошь жить в кампусе вместе со своими однокурсниками. Эти немногие лишь днем жили студенческой жизнью: вроде бы и гарвардцы, но не совсем — на ночь они вынуждены были возвращаться в обыденный мир автобусом или поездом.
По иронии судьбы Тед Ламброс родился чуть ли не под сенью Гарвардского двора. Его отец Сократ, приехавший в Америку из Греции в начале 1930-х, владел весьма популярным ресторанчиком «Марафон» на Массачусетс-авеню, в двух шагах от библиотеки Вайденера.
В его заведении, как он частенько хвастался перед членами своего коллектива (иными словами, перед своей семьей), каждый вечер собиралось такое количество великих умов, что не снилось и платоновской Академии. Здесь ужинали не только философы, но и нобелевские лауреаты по физике, химии, медицине и экономике. И даже сама миссис Джулия Чайлд[5] однажды посетила это место, отметив вслух, что приготовленное его женой мясо барашка в лимонном соусе — «весьма занятное блюдо».
Более того, его сын Теодор ходил в Кембриджскую классическую гимназию, которая находилась в такой близости к священной территории университета, что сама считалась чуть ли не его частью.
А поскольку благоговейное отношение Ламброса-старшего к университетским преподавателям граничило с обожанием, то вполне естественно, что и сын его рос с единственным заветным желанием — поступить в Гарвард.
В шестнадцать лет высокий и смуглый красавец Теодор стал помогать отцу в качестве официанта, и теперь юноша мог напрямую обращаться ко всем ученым мужам, которые наведывались к ним в ресторанчик. И когда эти светила науки даже просто здоровались с Тедом, его уже бросало в дрожь.
Он все размышлял, отчего так происходит. В чем кроется сила обаяния преподавателей Гарварда, которую он успевал ощутить даже в те считанные секунды, когда быстро ставил перед кем-то из них тарелку с «клефтико»?
И как-то вечером наступил тот решающий момент, когда ему открылась истина. Оказывается, все дело в том, что его кумиры невероятно уверены в себе. Эти небожители источали апломб, сиявший вокруг них подобно ореолу, — и не важно, о чем они говорили: о высоких ли материях, или просто о достоинствах жены нового преподавателя.
Будучи сыном иммигранта в первом поколении, Тед особенно восхищался этой их способностью любить себя и ценить собственный интеллект.
И у него появилась цель в жизни. Ему захотелось стать одним из этих любимцев судьбы. Не просто студентом университета, но настоящим профессором. Отец разделял его мечту.
К большому неудовольствию остальных детей семейства Ламброс, Дафны и Александра, папочка за общим столом имел обыкновение напыщенно и высокопарно говорить о славном будущем Теда.
— Не понимаю, почему все думают, будто он такой великий, — бывало, ревниво возражал юный Алекс.
— Потому что он такой и есть, — отвечал Сократ чуть ли не с юношеским пылом. — Из всей нашей семьи Тео — единственный настоящий Ламброс.
Он улыбнулся тому, как метко обыграл их фамилию, которая переводится с греческого языка как «светлый» или «блестящий».
Из окна комнатки на Прескотт-стрит, где Тед засиживался над учебниками за полночь, были видны огни Гарвардского двора — всего в двухстах метрах отсюда. Так близко, совсем близко. И если силы вдруг покидали его и внимание начинало рассеиваться, он обычно подбадривал себя мыслями: «Терпи, Ламброс, ты почти уже там». Ведь он, подобно Одиссею в бушующем море у берегов Феакии, понимал — там, на суше, его ждет спасение после долгих испытаний на пределе сил.
Сохраняя верность своим эпическим фантазиям, он мечтал о деве, которая ждет его на чудесном острове. О юной золотоволосой принцессе, похожей на Навсикаю. Но в мечтаниях Теда о Гарварде оставалось место и для рэдклиффских девушек.
Поэтому, читая в старших классах «Одиссею» для сдачи английского языка на «отлично» и добравшись до песни шестой, где Навсикая страстно влюбляется в прекрасного грека, которого волны вынесли на берег ее острова, он усмотрел в этом добрый знак: его тоже ожидает сказочный прием — лишь бы только добраться до цели.
Однако таких отличных отметок за год, как по английскому языку, у него набралось очень немного. В основном все это время он учился на твердые «четверки с плюсом». Причем добывал он их с превеликим трудом, не позволяя себе расслабиться ни на минуту. Смел ли он надеяться, что его примут в волшебный Гарвард?
По успеваемости он занял лишь седьмое место среди выпускников своей гимназии — с баллами чуть выше среднего. Правда, Гарвард обычно отбирал для себя не только отличников, но и тех, кто всесторонне проявил себя в школе. Но Тед решил, что это не для него. Откуда ему после занятий в школе и работы официантом взять время, чтобы ко всему прочему еще играть на арфе или выступать за спортивную команду? С мрачной объективностью он оценивал свои шансы и постоянно твердил отцу, чтобы тот не ждал невозможного.
Но ничто не могло поколебать оптимизма папаши Ламброса. Он верил, что рекомендательные письма от «крупных деятелей», которые регулярно обедают у него в «Марафоне», помогут Теду.
И каким-то образом так и произошло. Теда Ламброса приняли — хотя и без финансовой поддержки. Это означало, что он был приговорен оставаться в своей норе на Прескотт-стрит, не имея возможности вкушать прелести гарвардской жизни вне занятий. Ему придется вечерами вкалывать в «Марафоне», дабы зарабатывать свои шестьсот долларов на учебу.
Несмотря ни на что, Тед был полон решимости. Хотя это пока лишь подножие Олимпа, но он-то уже здесь и готов карабкаться наверх.
Ведь Тед верил в «американскую мечту»: если захотеть чего-то очень сильно, отдаться всем сердцем делу своей жизни — обязательно добьешься успеха.
И стремление покорить Гарвард горело в душе Теда, подобно «негасимому пламени», не дававшему Ахиллу покоя до тех пор, пока не пала Троя.
Впрочем, Ахиллу не приходилось вечерами обслуживать столики.
Эндрю Элиот
Нет, я не Гамлет, этому не быть!
