Алина Знаменская - Женщина-зима
Полкан заюлил, запрыгал на цепи, увидев хозяйку. Полина потрепала пса по загривку. Заметила — у отца на крыльце свежая ступенька. Так и ищет, что бы обновить. Кругом у отца порядок, чистота. Лучше, чем при матери. А той уж три года как нет. До того как умереть, мать несколько лет парализованная лежала, а ухаживал за ней отец. Один. Дочери только помогали по возможности. Он говорил им: «Это мой крест. Она со мной намучилась, моя теперь очередь…»
И то слово — намучилась. Что правда, то правда. Сколько лет он пил беспробудно? В своем детстве Полина и не помнит трезвого отца. Но сумел завязать с этим делом. Как ему это удалось, для Полины так и осталось секретом.
Полина нашла отца в мастерской, устроенной в сарае. Он орудовал рубанком. У ног высилась гора сосновых стружек. Отец мастерил оконные рамы. В углу мастерской торчком стоял новый сосновый гроб.
— Нюра, соседка заказала, — кивнул он на свою работу. — Как дела?
— Все в порядке. Пап, ты бы прикрыл его чем-нибудь, — Полина показала глазами на отцову домовину.
— А чего стесняться? Все там будем.
Полина вышла из мастерской. С тех пор как похоронила Николая, не выносила запаха свежей сосны.
Направилась в дом, отец вышел из сарая следом за ней.
— Любава приезжала, — моя руки под рукомойником, бросил отец. — Что ж не зашла?
— Что ты обедал, пап?
— Щи вчерашние оставались. Винегрет настругал. Будешь?
— Спасибо, пап, не хочу.
— Так что у Любавы? Не все в порядке, что ль? Чего молчишь-то? Или с Танюшкой не так?
— С Танюшкой все в порядке.
— Да говори уж, что там. Все равно ведь узнаю. Не свои, так чужие скажут. Ну?
— Семен у нее загулял. Ушел к Сизовой, их продавщице.
— Эх! — Отец крякнул, взмахнул рукой, с горечью головой покачал. Он ничего не скажет, но теперь будет думать о старшей дочери, переживать.
На кухне отец загремел посудой. Полина выложила на стол гостинцы — пачку чая, лимон, печенье.
— Как Любава? — после паузы спросил он.
— Держится. Любава у нас молодец, ты же знаешь.
— И пусть не киснет! Подумаешь… Павлин! Если что, пусть скажет, я помогу…
Отец хорохорился. Полина копошилась в кухне, искоса наблюдая за отцом. В мыслях он бы — весь мир дочкам. А что он может? Да и кто может?
— Пап, — остановила его Полина, ругая себя за то, что так, без подготовки, вывалила на него эту новость. — Ты, главное, живи, пап. Ты не болей… — И почувствовала, что дрожит голос.
— А чё мне сделается? У меня режим, — стал заверять отец. — Я утром работаю — то в мастерской, то за скотиной, то снег чищу. А как же! А после обеда отдыхаю час. Это мне отдай! Потом — опять на воздухе. Ты за меня не переживай, дочка. Я еще побегаю…
Во дворе залаял Полкан, но не слишком уверенно, больше для порядка. Затопали чьи-то валенки на крыльце.
— Михалыч! Ты дома?
Соседка распахнула дверь, ввалилась в кухню — запыхавшаяся, как с пожара, валенки на босу ногу, голова без платка.
— Что стряслось, теть Нюр? — спросила Полина, хотя и так поняла: дядя Саня снова буянит.
— Михалыч! Ради Бога, пойдем к нам! Не знаю, что со своим делать.
— А что такое?
— Так ведь полон дом оленей у нас! Полон дом оленей, Михалыч!
— Оленей?
— Нуда! Неси, говорит, Нюра, ружье, оленей будем стрелять. У них, говорит, рога дорогие. И выгоняет их из избы-то, а они будто и не идут!
— Ты сядь, теть Нюр. — Полина подставила соседке табуретку. — Что он пил?
— Да я разве ж услежу? — горестно всплеснула руками соседка. — Может, самогон, а может, денатурку какую… Пойдем, Михалыч?
— Нет, Нюр. Я с оленями дела не имел никогда. С чертями — еще куда ни шло, а с оленями…
— Пап!
— Иду, иду…
Пришлось позвать еще двоих мужиков. Дядя Саня в одних трусах скакал по избе и отмахивался от «оленей».
— Дайте ружье, мужики! — умолял он, пока его пытались связать.
Потом, когда все же удалось прикрутить его ремнями к койке, он не унимался и молил выгнать из избы оленей. Плакал и повторял:
— Михалыч! Возьми у моей бабы ружье, убей хоть одного! Рога-то какие! А остальных выгони! Не хочу я, чтобы они тут… Кыш! Пшли отседова!
Мужики ушли, а Петр Михайлович остался. Он сделал все, как просил сосед, — ружье ему Нюра вынесла, — и охоту они изображали вполне натурально. Полинин отец «отстреливал» оленей, а Нюра выгоняла их веником. Успокоенный Саня затих, уснул, и под утро его развязали. Справиться с Саниной белой горячкой мог только сосед Михалыч, поскольку сам неоднократно попадал в ее ледяные лапы. И, как думалось Полине, однажды, во время приступа «белой», в ее немыслимом бреду, отец увидел что-то такое, что сильно его напугало. И он завязал резко и бесповоротно.
Вернувшись домой, Полина стала собираться в клуб. Она отметила, что и этот день был похож на сотни других, ничего в нем не случилось особенного. Был он длинным и неспешным, как длинна и неспешна сама зима в Завидове. Но с чего это ее сегодня все время тянуло на воспоминания и отчего сердце весь день как-то беспокойно вздрагивало, словно в предчувствии? И вдруг зрение подбросило ей разгадку. В окно увидела она навес над крыльцом и длинный ряд появившихся за день сосулек. Это весна передавала ей привет. Полина, не имея никакой особой на то причины, все же обрадовалась обычной смене времен.
Глава 3
Люба стремительно шагала к своему дому. Она и руками делала отмашку, опустив голову, словно такая позиция могла прибавить ей скорости. Она думала лишь об одном: чтобы никто из знакомых не встретился на ее пути и ни о чем не спросил. Разговаривать она не могла. Дойти бы до дома и успеть накапать в стакан валокордину. Сердце колотилось так, что ей казалось — сейчас оно не выдержит и она упадет, не дойдя до своего дома. Тогда люди в поселке станут говорить, что она умерла сразу после разговора с мужем и его любовницей.
Да уж… Повод посудачить она даст тогда превосходный. Люди справедливо обвинят Семена и Сизову, а ее, Любаву, станут жалеть… Но нет! Она не даст повода для жалости, не допустит, чтобы вездесущие соседи нашли ее лежащей лицом в снег. Достаточно того, что последний месяц ее отношения с мужем и без того стали темой для разговоров во всем райцентре.
Еще бы! В прошлом году отпраздновали серебряную свадьбу, три дня гуляли! А год спустя — разошлись. Есть о чем посудачить…
Любава толкнула калитку и вошла во двор, но поняла, что подняться в квартиру у нее не хватит сил. Ее одолела одышка. Это было непривычно и потому — испугало. Сердце вдруг ворохнулось посредине, за грудиной, как живое существо. Сжалось и распрямилось снова. Это длилось несколько секунд, но Любава успела перепугаться не на шутку. Никогда прежде не приходилось воспринимать сердце как что-то отдельное. Такое было впервые.
