Андрей Молчанов - Новый год в октябре
Но это же гора графиков! — ахнул Сергей. — А расчеты какие.
А с расчетами — к Роману Навашину, — участливо сказал Прошин. — Он математик.
Ученый. Получает за это дело зарплату. Ну, а при условии представления мне подобного научного материала я смогу внятно ответить на вопрос о растаявших детальках, увязав их с теми бумаженциями. Да, детальки ушли. На такую-то работу.
У Глинского нервно дергалась нога, вышибая морзянку по паркету. Прошин отвернулся, пряча улыбку. Итак, первый ход сделан. Соперники стравлены, и теперь, темня друг перед другом, примутся за общее дело. И умно и смешно. Настроение омрачал лишь Лукьянов.
Если тот — хваткий, бескомпромиссный — уловит связь между тремя китами, на коих зиждется афера — докторская: датчиком, диссертацией и «Лангустом», то киты…перевернутся кверху брюхом.
Так я пойду? — спросил Глинский тускло.
Давай, — согласился Прошин, снимая трубку дребезжащего телефона.
Алексей Вячеславович? — Тон секретарши Бегунова был вежлив и сух. Соединяю с городом… Тут какие-то иностранцу, а директор в отъезде…
Что- то щелкнуло, и донеслось смущенно- вопросительное:
— Хелло?
— Да, сказал Прошин. — Иностранный отдел. голос. — Мы из инститьют космоса исслелования… Остров… А-стралия. Мы здэсь. Отель.
Мы проездом….мимо….И а-а хочим сказать об обмен спешиалист. Мы имеем время до вечерка. Потом — самолет.
Я понял, — сказал Прошин. — Буду через час. Я еду к вам.
Он позвонил в диспетчерскую, схватил дубленку; уже выйдя в коридор, вновь суетливо возвратился, достал из сейфа «аварийную» бутылку «Изабеллы» и бросился вниз.
Вынимание, вынимание! — вещал во дворе динамик голосом Зиновия. — Машина 00–70 — к поъезду номер два!
Белая «Волга», недовольно пофыркивая на легкий снежок, плавающий в воздухе, выползала из мрачного чрева гаража.
Сорок минут дороги показались Прошину сорока часами. Он буквально изнывал под бременем уже выверенной, будоражившей его идеи, что затмила и перепутала все, казалось бы, непоколебимые планы и требовала теперь воплощения в жизнь.
Клеть лифта мягко затормозила плавное свое скольжение, он выскочил в коридор, мгновенно узрел нужную дверь и, приблизившись к ней, застыл, закрыв глаза и машинальна проверив, застегнуты ли пуговицы в надлежащих местах и не сбился ли галстук.
Когда он открыл глаза, дверь была распахнута, и на него вопросительно смотрела голенастая блондинка со вздернутым носом, на котором висели очки в тонкой оправе. В глубине номера, возле журнального столика, заставленного лимонадом и буфетной снедью, виднелся диван; на нем восседал грузный краснолицый мужчина с обширной веснущатой лысиной и с трубкой в зубах. Тугая «бабочка» поддерживала все три его подбородка.
Добрый день, — сказал Прошин. — Я сотрудник Бегунова. Моя фамилия Прошин.
Я начальник иностранного отдела и одной из лабораторий.
Отчень карашо, — сказал мужчина на диване.
Мы… — девица протянула Прошину руку. — Хэтэвэй. Я — Лорел. Он — Джордж.
Мы быть… путешествовать в Европе…
Были в отпуске? — подсказал Прошин.
Да. Отпуск. — Она замолчала, подбирая слова, затем рассмеялась, видимо, так и не найдя их… — Мы говорим по-русски. Да. Мы теперь учимся с вами.
Она делала самые невероятные ударения.
Лорел, — сказал Джордж, на что Лорелл кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля.
Я думаю, — сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, — вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество.
Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской — август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина.
Это совершенно невозможно, — сказал он. — Обмен состоится осенью следующего года, не раньше.
До рождество — карашо, затем чуть-чуть плохо, — возразил мистер Джордж, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. — Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план!
Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами.
Вы сказал: осэнь? — Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью.
Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. — Осэнь… Это есть не удобнас… удобность! — Он махнул рукой — Ладно, пусть будет так.
Вот и чудесно, — утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню?
Он полез в портфель и извлек бутылку.
Оу! — серьезно сказал мистер Джордж, с уважнением бутылку принимая. — Это есть отчень карашо.
Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.
В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянки поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей.
Звук шагов утопал в пружинящем ворче паласа.
Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мищень на стрельбеще после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести курок, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.
Ты почему не едешь? Где Австралийцы? — В голосе Бегунова звучало явное недовольство.
А зачем? — спросил Прошин. — Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам — сердечные приветы.
Осенью? А раньше что, нельзя?
А это, — сказал Прошин, — не мой вопрос.
Ну осенью так осенью, — помедлив, сказал Бегунов.
Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорелл, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, и пыталась застегнуть замки.
Время идни в аэрпо-от… — подняв глаза на Прошина, пропела она.
Прошк извиняй. — Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. — Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?
Колдобины русского языка?
Да-да… фэмилья…
Его фамилия Прошин, — скучно сказал Алексей.
Но Прошин… вы — Прошин…
Да, — подтвердил Прошин, глядя как Хэтэвей записывает его имя. — Прошин — это я.
-------------
Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.
И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, и думал о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие к черту изыскания у него?…
Деньги? Только отчасти. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король — фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того — тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черный, он некий третий ферзь — без войска, беж жажду победить, с одной лишь мечтой ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение — превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.
Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.
Человечеству повезло, — говорил тот, — именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире.
