Андрей Молчанов - Новый год в октябре
И сейчас, бестолково слоняясь из комнаты в комнату, он убеждал себя, что все это чушь, наваждение; пройдет месяц знакомства и вновь никто и ничто не будет нужным, кроме великолепия своего одиночества; что это порыв, порыв приятный, ему необходим такой допинг, и тот, Второй, тоже знал: так надо, пусть всколыхнет застой души новое приключеньице, пародия на любовь…
Он заставил себя успокоиться и принялся разбирать недостатки ее внешности. Но они казались такими милыми…
«Ирина… — думал Прошин, поражаясь себе. — Имя-то какое… Снежком свежим пахнет…
Чего это я, а?»
Ну, приехали, — вдумчиво сказал он, покачиваясь на пятках перед зеркалом. Скоро начнем петь серенады.
$1
Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов., и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того — основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом — конструирование прибора пересекалось с прежней диссертацией.
Леш… — шепнул ему сидевший рядом Михайлов. — В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год.
Товарищи… — нахмурился Бегунов.
Михайлов понимающе поднял руку и умолк.
— Михайлову не терпится поделиться новостью, — объяснил Бегунов присутствующим. Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмем специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник — догодаться не трудно. Теперь так… — Он раскрыл кожаную ярко-красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. — Мы получили заказ на разработку аппаратуры для инстинута океанологии…
Все спрятали глаза. Работы хватало у каждого, а документы, извлеченные из хорошо и печально известной алой папки, предполагали жесткие сроки, полную отдачу и серьезные неприятности в случае срывов. Боязливое шушуканье горохом просыпалось по рядам. Прошин взглянул на Михайлова. Тот сидел и улыбался. Ему было на все наплевать. Он вышел из игры, и на нем скрещивались неприязненные взгляды тех, кто с трепетом ожидал падения меча. Но директор пока медлил опустить его на чью-либо голову, объясняя незначение подводной аппаратуры, суля командировку в Крым, отведенную для испытаний…
Работа вырисовывалась не трудной, но кропотливой, и Прошин невольно прикинул — успел бы он с ней к лету или нет? В самом деле — если не Тасманово море, так хотя бы Черное… И — осенило! Без логических связок, молнееносно, подобно магниту, притягивающему россыпь железных опилок, выстроился перед ним план, воедино собравший все исподволь копошившиеся мыслишки. Прибор для океанологов как раз и был третьей частью, четко стыковавшейся и с кандидатской и с анализатором. Итак — докторская. Бесполезная, с расплывчатьй идейкой практического применения, на при желании можно внушить, что и трактор — танк! Неужели… шанс?
Простите, — подал голос Прошин. — Я не хочу вмешиваться в планы руководства, но, учитывая загруженность наших лабораторий, предлагаю отдать эту работу мне.
Вы берете на себя большую ответственнось, — предупредил Бегунов. — У вас и без того серьезная тема.
Знаю.
Прошин отправился к себе, провожаемый одобрительными взорами коллег. Ему было легко. Балласт бездеятельноси оборвался, брякнувшись за спиной, появилась цель, далекая, сложная, но только такие он и признавал, презирая стрелявший в упор. Те кто лупит в упор, не стрелки, те много не настреляют…
Он еще раз взвесил каждый пунктик плана: кандидатская — деталь готовая, почистить ее, снять шелуху… Затем — датчик. Эту деталь вытачивает лаборатория. И морской прибор.
Окрестим его… «Лангуст». А для него надо дать мастеру свой резец, неудобный, явно не тот, но в правильности подбора резца мастера прийдется убедить.
Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр-закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он — анатом своих чувств — также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! — и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница?
$1
В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал:
— Ты когда-нибудь уволишь эту пьянь или нет?!
Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке.
О, — Прошин поправил очки. — Какая странная производственная правма…
Глинского затрясло.
Если бы не Чукавин….
Постой, паровоз, — сказал Прошин. — По порядку, пожалуйста.
По порядку… — Глинский сопел, едва не плача. — Стою с Наташей. Говорим. Вдруг — Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам — в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: «Если не оставишь ее…» Я его конечно, послал. Ну и… — Он приложил к глазу пятак.
«Как незаметно наступила зима, — думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. — Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи-то обиды…»
Я в суд на него, сволочь, подам! — заявил Глинский, давясь злобой.
Прошин очнулся.
В суд не надо, — отсоветовал он. — Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из состра дания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из-за какой-то курицы.
Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся.
Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева.
Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились.
Садись, убогий, — дружелюбно сказал Прошин. — О! — Он вытащил из сейфа ворох бумаг, — Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишишь еще одно произведение.
Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь.
Или…Мопассан? Пиши, лапочка. И слезно моли о пощаде. Раскаяние — путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Чересчур. И давай-ка, в самом деле…пиши. По собственному.
Леша, прости. Я больше….
Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!
Увольняешь, — с пьяным сарказмом сказал Авдеев. — А кто диссертацию тебе сделал — это, значит, шабаш, да? Забыто?
Ну и сделал, — Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки. — Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну, что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…
Заткнись, — процедил Авдеев, раздув ноздри.
Ах, страшно-то как! — всплеснул руками Прошин. — Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати.
Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… — Он с отвращением посмотрел на инженера.
Испитый, с сеткой малиновый сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные, тусклые волосы.
И вдруг в Прошине будто что-то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго:
«Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую».
Да ты пойми, — Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. — Пойми, — страдальчески обнажая в оскали бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. — Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха!
Тихо ты! — Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. — Вот что, — сказал, зевая, — Иди-ка ты, Коля домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни.
Как лорда тебя не них не оденут, но за человека с пропиской сойдешь. А то как макака. А все туда-же, по бабам! Женщина же, кстати, ценит в мужчине прежде всего чистоплотность. Это афоризм. И его тебе необходимо запомнить.
