Михо Мосулишвили - Рассказы
Прекрасно знаю, что по ночам он смывается из лагеря и идет к Терезине в гости. Как-то раз я сам пошел за ним следом и подслушал их разговор. Он дурачит ее сказками о своей родине. Обещает, что заберет с собой. Дескать, моя деревня, не запомнил ее названия, тоже то еще, — очень похожа на твое Комнаго.
А эта глупая Терезина всему верит.
Не знает, как только война закончится, ее милый женишок смоется, да так, что и назад не оглянется.
„Выходи за меня, Терезина, и я заберу тебя в Пизу, — сказал ей однажды, — покажу падающую башню, заживем как городские, родим десятерых детишек и будем счастливы!“.
И что она мне ответила?
„Пизанскую башню Форе мне и без тебя покажет!“
Ну кто они такие, в конце концов?
Кто?
Дикари кровожадные!
Хотел бы я знать, чем их Иосиф Сталин лучше этого бесчеловечного зверя Адольфа Гитлера?
Пришельцы чертовы!
Они годны только как пушечное мясо, ни на что больше!»
Когда я рассказал Христофору Николаевичу этот случай, он рассмеялся и сказал: «Не стоит всерьез воспринимать всех жаждущих крови. — И, не дав мне возможности высказать протест, добавил: — А если воспринимать, то только платя добром, чтобы помочь ему вернуть человечность».
Такой вот удивительный человек был Христофор Николаевич.
Вкратце расскажу вам тот боевой эпизод, когда, пытаясь помочь вернуть Эдо Дельграто человечность, он второй раз спас нашего командира и всех нас.
Немцы воспользовались суровой зимой — это был самый тяжелый период — и решили окончательно расправиться с нами.
Первого декабря на рассвете наблюдатели 118-й бригады «Ремо Сервадеи» заметили немецкие колонны, которые приближались со стороны Аграно и Армено к расположению Гарибальдийских отрядов. Отряды расположились на склонах у села Матароне и приготовились отразить атаку немцев, но те, поняв, что атака не будет неожиданной, отказались от боя и повернули обратно.
На следующее утро, второго декабря, четыре немецких отряда окружили и завязали бой с отдельным партизанским соединением, которым руководил Чикванто.
Этот Чикванто и раньше был известен своим авантюристским поведением, и руководство гарибальдийцев собиралось арестовать его.
Оказавшись в тяжелом положении, он предал своих и всех нас. Вечером того же дня немцы уже знали, что отряд Дельграто «Армандо» остановится в селе Комнаго в доме Натале Мота…
Да, не забыть мне этого села!
Как только отдалишься от городка Леза, надо свернуть направо и следовать по лесистой тропе. Тропа эта, петляя, поднимается все выше и выше. Если долго идти, вскоре покажется и село Комнаго.
Именно туда пришли мы вечером второго декабря 1944 года. Уставшие и голодные. Возвращались из городка Арона, где взорвали фашистский эшелон.
Взорвали эшелон! — Легко сказать…
В Комнаго нас ждала семья преданного друга Натале Мота: он сам, его жена и дочь Терезина. В отряде нас было всего шестнадцать.
А Терезина?
Мы все уже знали, что Эдо любит ее.
Терезина была связной у партизан и выполняла много ответственных поручений, в основном вместе с Христофором Николаевичем.
Мы часто собирались в семье Мота.
Иногда засиживались допоздна.
Пели нашу любимую «Белла, чао…»
Пили красное вино Натале, вспоминали родину и близких.
Мечтали, чтобы поскорее закончилась эта война.
Христофор Николаевич?
Он часто разговаривал с Терезиной. Рассказывал ей о своей деревне. Дескать, удивительно, до чего она похожа на ваше Комнаго.
Оказывается, когда Христофор Николаевич был еще мальчишкой, мать сажала его в таз и купала, поливая горячей водой из алюминиевой кружки. Маленькому Христофору это не нравилось, и как только он норовил выскочить из таза, мать стукала его этой кружкой по голове.
«Когда привезу тебя в мою деревню, первым долгом покажу тебе эту алюминиевую кружку, она вся вогнуто-выгнутая», — посмеивался обычно Христофор Николаевич.
Тем вечером, 2 декабря он тоже был очень весел, все время смеялся и смешил нас всех.
У них на родине есть такой праздник — «берикаоба» — шествие карнавальных масок. Так вот наш Христофор Николаевич, оказывается, всегда был в этих представлениях главным заводилой, то есть лучшим шутником.
Театр этот очень близок по своему характеру итальянской комедии дель арте.
Действительно, своим поведением он часто напоминал нам то Арлекина, то Бригеллу, порой Капитана, а то и Панталоне.
Наверное, Бог наградил его и артистическим даром.
Мы все время находились в ожидании того, что он скажет, как поведет себя, не раз пытались предугадать его очередной «образ», очередную импровизацию, но каждый раз она оказывалась для нас неожиданной. Неожиданной и вольной.
В общем, большой балагур и шутник был этот наш Христофор Николаевич. Больше всего его забавляло то, что он никак не мог научить Эдо Дельграто правильно произносить свою фамилию. Сначала тот записал его под фамилией Музолиришвили. Затем уже Христофор Николаевич переделал ее на итальянский манер и объявил, что отныне будет Мосулини. Эдо расслышал Мосулини как Муссолини, и Христофор Николаевич чуть не надорвался от смеха — дескать, может, мне назваться Бенито, тогда уж я точно стану перешедшим на сторону партизан великим дуче.
Впрочем, порой он бывал серьезным.
«Как только закончится война, я обязательно заберу тебя к себе на родину», — убеждал от Терезину.
Было уже далеко за полночь, когда мы собрались уходить.
Христофор Николаевич не спешил.
Он несколько раз просил нас остаться еще ненадолго.
Наконец, мы распрощались с семьей Мота и направились к лесу.
«Белла, чао, белла, чао, чао…» — спел Христофор Николаевич на прощание Терезине, поцеловал ее и поспешил за нами.
Стояла ночь, и было очень холодно.
Мы сильно устали и заночевали в небольшом, полном сена, домике в конце села Колонья, там, где заканчиваются виноградники и начинается лес. Итальянцы называют такие каменные домики, которыми пользуются лесники и пастухи для ночевки, «баита».
Кто мог знать, что наутро эта баита превратится из пристанища в капкан для нас.
Как только рассвело, мы увидели, что дела наши плохи, но, тем не менее, сдаваться никто не собирался.
Разгорелся жестокий бой.
Мы отправили на тот свет многих гитлеровцев, но настал момент, когда патроны закончились. Всех нас ждала неминуемая смерть.
Фашисты постепенно сжимали кольцо и требовали командира отряда. Многие из нас были ранены. А немцы все повторяли свое требование: «Если командир сдастся, остальных пощадим. В противном случае всех уничтожим!..».
Мы переглянулись.
Ни один из нас не решался двинуться с места, даже сам командир Эдо Дельграто. Сдаться в плен означало смерть, причем мучительную.
Именно тогда, когда до нашего расстрела оставались считанные мгновения, Христофор Николаевич подошел к Эдо Дельграто, хлопнул его по плечу и, когда тот поднял свое искаженное мукой лицо, улыбнулся ему и сказал: «Наш командир — ты, однако ведь я — сам великий дуче Бенито Муссолини!».
«Ты не Муссолини, а всего лишь жалкий шут! — взорвался Дельграто. — Дрожащий от страха Арлекин и более ничто!».
Христофор Николаевич ничего не ответил, лишь засмеялся, затем пошел к изрешеченной пулями двери и смело распахнул ее. Немцы сразу же прекратили стрелять.
«Так я и знал!» — проговорил Христофор Николаевич и по очереди обошел каждого, забирая оружие и бросая его в открытую дверь.
Разоружив нас, он, все так же улыбаясь, направился к двери.
«Ты куда, Форе!» — послышался голос Анджелино Крибио.
«Собираюсь устроить еще одно представление! — засмеялся Христофор Николаевич, сорвал с шеи последний патрон и перезарядил пистолет. — Ну, ребята, прощайте!».
«Христофор Николаевич!» — окликнул его я.
«Форе!» — в один голос позвали его несколько человек.
Он так и не обернулся, смело шагнул вперед, в сияющий снежный день.
Да, в сияющий снежный день.
Именно сияющий снежный день…
Сделав несколько неровных шагов, он остановился. На снегу ярко алели кровавые следы. Лишь тогда я присмотрелся и увидел, что вся правая сторона его тела в крови. За спиной в правой руке Христофор Николаевич прятал свой любимый «парабеллум».
Подняв вверх левую руку, он, словно настоящий Бенито Муссолини, потребовал у расшумевшихся, обрадованных его появлением немцев внимания.
Когда удивленные фашисты затихли, довольный произведенным эффектом Христофор Николаевич крикнул: «Командир — я, но плену у вас предпочитаю смерть!».
Затем показал спрятанную правую руку, и готовые броситься на него гитлеровцы застыли на месте.
«Да здравствует Италия! Да здравствует свобода!» — крикнул он напоследок, поднес пистолет к виску и выстрелил.
