Андрей Кокоулин - Украинские хроники
— Вы это… распишитесь тогда, — милиционер несмело протянул листок.
Пашка посмотрел на него презрительно.
Все нормальные милиционеры еще осенью сгинули в АТО, а этот, живой, в Киеве, перед сепаром выкаблучивается. В Киеве!
Он сжал кулаки. Эх, был бы постарше!
Сейчас, конечно, перемирие, новое разграничение, президент своей доброй волей допустил, чтобы в целях сближения детей из Киева, Житомира и Кировограда возили на экскурсии в непризнанные области. Но есть же патриотизм!
К тебе сепар, а ты ему — пулю! И хоть бы что потом!
— Ты иди, иди в автобус, недоумок, — покраснев под Пашкиным взглядом, окрысился на него участковый. — Посмотри еще мне! Люстрации захотел?
Пашка вытянул из рук сепаратиста свой рюкзак.
— Ще подивимося, кого люстрируют, — прошептал он под нос, забираясь в «пазик».
В автобусе Семка Татарчук сразу подвинулся, освобождая ему место рядом с собой, Ника Сизовская, вся в желто-синих бантиках сфоткала его на смартфон. Остальные мальчишки и девчонки были Пашке не знакомы, но он крикнул: «Слава Україні!», и ему вразноголосицу, но искренне прокричали в ответ: «Героям — слава!». Сразу стало спокойнее и вообще понятно, что они заодно.
— Был бы у меня автомат… — произнес Семка на ухо усевшемуся Пашке и глазами показал на широкую спину сепара.
— Ага, — кивнул Пашка. — Або у мене граната.
Сепаратист что-то подписывал участковому, а тот заглядывал сбоку и в конце даже пожал ему руку. Предатель с листочком!
— Ну, жовто-блакитные, — оббив подошвы от грязи, поднялся в салон сепар, — квитки все взяли?
Ему не ответили.
Пашка даже порадовался, что вот молчат они, все в синем и желтом, как флаг Украины, и сделать с ними ничего нельзя.
— Ясно, — кивнул сепар. — Саботаж. — И вдруг, стянув «калаш» с плеча, звонко передернул затвор. — Руки с квитками подняли живо!
Пашка и сам не заметил, как пальцы у него будто сами по себе выстрелили вверх. Страшное рыльце автомата смотрело поверх голов.
— Пятнадцать… семнадцать, восемнадцать, — досчитал сепар. — Поехали.
«Пазик», фыркнув, тронулся, Пашкин дом сместился и пропал, мелькнуло какое-то шествие с плакатами, они повернули, увеличили скорость, распахнулся проспект Миколи Бажана, дымный от горящих на обочинах покрышек.
Сепар сел на место рядом с водителем и уставился в лобовое стекло.
Несколько секунд Пашка ненавидящим взглядом сверлил его стриженный затылок, затем, переглянувшись с Семкой, подпрыгнул на сиденьи.
— Хто не скаче — той москаль!
Семка подпрыгнул тоже.
— Хто не скаче — той москаль!
Остальные подхватили. Желто-синие волны раскачивали «пазик», заставляя его жалобно скрипеть рессорами.
— Хто не скаче — той москаль!
Весело!
Затем они спели песенку про Путина, с десяток раз крикнули про Украину и героев, смеялись и били ногами в спинки кресел. Сепар так и не обернулся.
Скоро «пазик» притормозил у блокпоста, объехал несколько расположенных змейкой бетонных блоков и вырвался на Бориспольское шоссе. Водитель утопил педаль газа. Полетели мимо поля и домики.
— Хто не скаче…
Слова у Пашки застряли в горле. Замолчал, прижавшись к стеклу, и Семка Татарчук. Стихли голоса. По обе стороны шоссе потянулась стащенная в куветы разбитая техника. Очень, до дрожи, до слез хотелось, чтоб она была сепаратистская, но по камуфлированным бортам мертвых, обожженных, с дырками попаданий танков и бмп бежали белые опознавательные полосы. Валялись гильзы и железки, тряпки и какие-то бумажки, пятнала асфальт гарь. На по-весеннему голой земле то и дело возникали грядки из черных пластиковых мешков.
В мешках угадывались человеческие фигуры.
— Ще не вмерли України, — тоненько запела Ника Сизовская, и они всем автобусом подхватили, отдавая погибшим героям последнюю дань.
Пашка потер кулаком предательски увлажнившиеся глаза. Ненавижу, подумалось ему. Уроды, твари, сепаратисты, всех вас надо убить! Сепар, словно что-то почувствовав, повернул голову. Пашка спрятал взгляд и стал глядеть на носки ботинок и на болтающийся шнурок.
— Через час — остановка, — объявил сепар. — Кто хочет, сможет сходить в туалет.
— А мы едем в Донецк? — спросил кто-то с задних сидений.
Сепар усмехнулся.
— Да. В самое логово.
— А нас погодують?
— Покормят, покормят. Еще будет фильм и прогулка по памятным местам. Но это завтра.
— А зачем это все? — наивно спросила девочка, сидящая за Никой Сизовской. — Вы думаете, что мы станем думать о вас лучше? Вы же против Украины.
На голове у нее была желто-синяя пилотка.
— Я думаю… — произнес сепар, и лицо его, разгладившись, приобрело странное, отрешенное выражение. — Я думаю, это как-то поможет вам самим.
Под ровный гул шин и покачивание салона Пашку сморил сон, и проснулся он только на второй остановке.
Они с Семкой выбрались из «пазика» и спустились в низинку, в заросли орешника, успевшего разродиться сережками. Высоко в синем небе плавали перышки облаков.
Пашка долго сбрызгивал накопившимся жухлую прошлогоднюю траву и почему-то никак не мог остановиться. То ли растрясло так, то ли чая перепил.
— Это от страха, — авторитетно заявил Семка, застегнув молнию на штанах. — По себе знаю. — И добавил: — Может, дернем от сепаров?
Пашка посмотрел на видневшееся сквозь орешник поле и трактор, застывший на пашне.
— А квитки? — спросил он.
Энтузиазм Семки сразу увял.
— Ну да, блин, не дотумкал.
Сепар посмотрел на них, вернувшихся, с ехидной хитрецой. Словно спрашивая: «Что, украинцы, не бежится?». Водитель, молодой парень в тельняшке и джинсах, разминая плечи, вышагивал перед капотом. Берцы шоркали по асфальту. Мимо проскакивали автомобили и фуры с гуманитаркой.
В автобусе Пашка перекусил бутербродами. Сало в пакете совсем размякло и жевалось как волокнистая веревка. А у Семки была колбаса и огуречные дольки, но он отвернулся к окну, отгораживаясь от Пашкиных страданий и предпочитая жрать свое в одиночку. Вот Пашка бы, блин, поделился!
Затем появились девчонки, уходившие в какие-то совсем далекие «кустики», и водитель и сопровождающий сепар заняли свои места.
Тронулись.
«Пазику» махали с редких блокпостов, разбитая техника попадалась еще три или четыре раза, водитель притормаживал, объезжая полузасыпанные воронки. Мелькали, ощетинивались досками и шифером разбомбленные дома. Вздергивались из земли обгорелые борта грузовиков. Затем перед глазами, будто кривой заборчик, проскочили самодельные кресты. Пашка сжал кулаки. Сепары! За все ответят!
Небо загустело, редкие капли нанесло на стекла.
Пашку снова сморило. Донецк — это все-таки далеко. Наверное, километров пятьсот от Киева, если не больше.
Разбудил его звонок от мамки.
— Синку, ти живий?
Мамкин голос был полон беспокойства.
— Так, тільки бутербродів ти мало поклала, — сонно ответил Пашка, все еще чувствуя в горле склизость сала.
— Так скільки було. Ну, все, цілую, а то говорити дорого, — сказала мамка и отключилась.
Пашка положил телефон в карман и склонился на другой бок, уткнувшись лбом в плечо сопящего Семки. Ей дорого, подумалось ему, а мы тут с сепарами воюем. И вообще, наверное, скоро победим.
Ему снилось, что сепаратисты лезут в родной двор, волнами захлестывая оградки и качели, а Пашка бьет по ним из окна короткими очередями, пулемет толстый, неповоротливый, диск с патронами, как у Сухова в «Белом солнце», сошки скачут по подоконнику. Ну и Ника сбоку мечет коктейли Молотова…
Высадили их у какой-то школы.
Было уже темно, над козырьком дымным светом горел плафон. Полная женщина пересчитала клюющих носами, вялых экскурсантов, и повела вместе с сепаром на второй этаж, полутемный, пахнущий краской и свежим деревом.
— Сюда. Только отремонтировали, — она открыла дверь в уставленное кроватями помещение, зажгла свет. — Располагайтесь.
Они побросали вещи на койки, заправленные тонкими, болотного цвета одеялами.
— Я здесь буду спать!
— А я здесь!
— А я хочу з Нікою поряд!
Сепар со странной улыбкой наблюдал, как под скрип панцирных сеток идет дележ мест.
— Хватит! — прикрикнул он, когда всерьез начал разгораться подушечный бой. — Я вам не нянька. Ну-ка, за мной на ужин.
Экскурсанты высыпали из спальни. Пашка задержался, чтобы только посмотреть, что за портреты в три ряда повешены на стене у выключателя. Оказалось, такие же мальчишки и девчонки как они. Где-то постарше, где-то помладше, первоклашки.
Глаза у всех были серьезные, Пашке даже не по себе стало.
Он привстал на цыпочки, чтобы прочитать мелкие буквы в белом квадратике с края портрета.
«Сережа Саенко, 9 лет, убит 14 августа».
— Ну ты че? — окликнул его Семка, просунув голову в дверь.
