Андрей Кокоулин - Украинские хроники
— Вспомнил, — удовлетворенно произнесло лицо.
— Я же тебя там… — Грицко обхватил другой рукой балку. — Ты не можешь…
— За два колечка и цепочку.
— Я не хотел.
Призрак ухмыльнулся так, что Грицко с клацаньем сомкнул зубы.
— Почему?
— Это война, — проскулил Грицко. — Ты был враг…
— Смешная отговорка. А она? — призрак качнул едва обрисовавшейся головой.
— Кто?
Новые нити протянулись во тьме и сложились в женское, пожилое лицо, окаймленное дымком коротких волос.
— Я.
Грицко, отталкиваясь пятками, попытался уползти за лестницу, но мешки со свеклой и картофелем, сложенные там, не дали ему протиснуться.
— Я же это…
— Ты взял плед и полушубок мужа, — сказала женщина. — И двести гривен. Оно того стоило? Или я тоже враг?
Грицко махнул рукой.
— Сгиньте… Нет у вас власти надо мной! Боже родный, Боже святый, одна надежда…
— Заткнись, — сказал парень.
Под взглядом страшной пустой глазницы рука Грицко сама стиснула шею.
В темноте проступили новые лица — немолодые мужское и женское, хмурое девчоночье. Грицко взвизгнул, узнавая. Промелькнули в памяти «жигуленок», свалившийся в кювет, бельевые тюки, водитель, лежащий грудью на рулевом колесе, и его жена, хрипло выдыхающая последние секунды. Девчонку, слегка порезанную стеклом, они застрелили позже…
— А они? — оскалился парень. — Их вина в чем?
— Это не я, — быстро заговорил Грицко, — это Цыпарь, Цыпа придумал. Я выше стрелял, я по машине не стрелял.
— Сука ты.
— Вы все равно мертвые! — заколотился в крике Грицко. — Что вы мне сделаете? Ничего! Вы все сдохли! Сепаратисты конченые!
— И душа не болит?
— Что ты мне про душу! Нужна она мне… Ни вымыться, ни пожрать толком. Ни пожить. Я за гроши, за вещи свои под вашими пулями!..
Призрак вздохнул.
— За вещи… Они для тебя мера чужой жизни? Два колечка, цепочка? Тюк белья?
— А хоть бы и так! — от собственной смелости Грицко вжался в мешки. — Мое добро. Мое! Никому не отдам!
— Да подавись.
Лица принялись таять одно за другим. Мужское, женское, девчоночье, снова женское. Призрак молодого парня чуть задержался, посмотрел, казалось, с сожалением уцелевшим глазом на раскрывшего рот героя АТО.
— Что? — оскалился Грицко. — Нечем крыть!
— Нечем. Думал, хоть что-то в тебе есть человеческое. А его и нет совсем, — сказал парень.
И пропал.
Темнота навалилась, облапила, но Грицко только расхохотался. Не страшно! Где-то тут колбаса была…
Он вдруг с удивлением обнаружил в руках магнитолу. Пальцы его, действуя сами по себе, выломали крышку отсека с батарейками и сунули ее в рот. Зубы принялись хрустеть пластмассой. Хрум-хрям. Вкус пластмассы скоро стал солоноватым, видимо, или небо, или десны порезали острые края, но больно почему-то не было.
Жрать!
Где-то внутри Грицко забилась жуткая мысль о неправильности происходящего, но тело перестало ему подчиняться, зажив собственной жизнью.
Пальцы деловито выщелкнули батарейки и отправили их экспрессом в глотку. Обломался зуб. Далее пришла очередь целлофана на бельевом комплекте. За целлофаном руки затолкали в рот кусок простыни. Следующей оказалась фигурка из хрусталя, а за ней — пульт от телевизора. Грицко раскусил пульт вдрызг — и кожух, и зеленый прямоугольник платы.
Кнопки, кусок сливного шланга, обрывок обоев.
Скоро Грицко засипел, пуча глаза. Дышать стало трудно. Но руки, не останавливаясь, набивали рот. Кровь текла по подбородку, горло вздулось. Стекло проткнуло щеку. Грицко закусил стакан рукавом рубашки, добавил к нему телефон и два колечка с цепочкой. Затем опрокинулся на пол и больше не шевелился.
— Гриша! Гришенька!
Ната сдвинула ведро с водой с крышки и, опустившись на колени, ухватилась за кольцо. Свет столбом упал в подпол.
— Гриш, представляешь, сосед у нас хотел спря…
Она умолкла.
Герой АТО смотрел на нее снизу вверх вытаращенными глазами. Шея его отчего-то казалась угловатой. Щеки надулись, как два яблока. А из широко раскрытого, окровавленного рта торчал детский носок.
Пашка
Мамка начала собирать его с ночи. Приготовила квиток, свидетельство о рождении, иконку бумажную, портретик Бандеры, памятку с гимном и рубашку желтую с надписью на нагрудном кармашке «Слава Україні!».
А утром Пашке показалось, что она и не ложилась. Как засыпал он — мамка собирала ему рюкзак, так и проснулся — все то же. Тетрадь. Носки в полоску. К рубашке — синие штаны. Моток ленты желто-синей. Чай в бутылке.
Они, конечно же, спели гимн. На два голоса у них хорошо выходило. Еще бы батя был, так вообще! Соседи за стенками тоже пели.
— Ще не вмерли України ні слава, ні воля…
В гимне было много торжественности и грусти. Мамка глотала слезы, Пашка тоже пару раз шмыгнул носом.
— …І покажем, що ми, браття, козацького роду.
Он замерз, пока стоял на холодном полу.
Батареи работали еле-еле, потому что москали не хотели давать газ. Но зиму как-то пережили, а значит, Украине — слава!
Мамка согрела ему на электрической плитке немного воды, и Пашка помылся. Сначала чуть-чуть горячей из ковшика, затем — заряд ледяной из душа. Как он не старался не стучать зубами назло москалям, а челюсти сами находили друг друга.
— Це контрастний душ, Павлик, дуже корисний, ніяка хвороба тебе не візьме, — приговаривала мамка, мочалкой натирая ему плечи.
Потом они смотрели телевизор.
Президент говорил, что никакой оккупации Киева нет, что никаких условий террористов ни он, ни Рада не приемлют, что Европа уже готовит новый список санкций взамен отмененных, а американский флот везет гуманитарную помощь. И помощи этой будет — каждому. Хоть залейся по самое горлышко.
Закончил он, проникновенно глядя на мамку с Пашкой с экрана:
— З вами ми все подолаємо, і країна відродиться, тому що нам, українцям, сто сорок тисяч років.
Они снова спели гимн. Соседи в такт стучали по батарее.
К половине девятого Пашка уже был одет и собран. Все документы мамка сунула ему во внутренний карман куртки, и только квиток заставила держать в руке — очень боялась, что потеряется. В верхней одежде Пашка согрелся и даже задремал. Поэтому когда дверной звонок неожиданно брызнул задушенной трелью, он чуть не напустил в штаны. Сердце забилось где-то в животе, и стало так страшно, что захотелось сжаться и стать не больше пылинки.
Мамка с изменившимся, бледным лицом, прижимая приготовленный сыну рюкзак к груди, подобралась к двери.
— Хто?
— Гавриленко Павел десяти лет здесь живет? — глуховато спросили с лестничной площадки.
Пашка сглотнул слюну.
— Тут, — тихо подтвердила мамка.
— На экскурсию по квитку.
— Зараз він вийде, він вже готовий, — мамка отщелкнула собачку замка и впустила говорящего в квартиру. — Здраствуйте, пан сепа… — она осеклась и выдавила жалкую улыбку. — Не знаю, як до вас звертатися…
— Как хотите, так и зовите.
Сепаратист был громадный, слегка небритый, в теплых штанах и куртке. Разгрузка, «калаш» на плече. В ладони — паншетка с адресами. Пахло от него табаком и порохом.
— Ну, что? — присев, он большой ладонью взъерошил Пашкину макушку. — Не вмерла Украина молодая?
В серых глазах его, окаймленных лучиками морщинок, не было ни грамма веселости.
— Україна понад усе! — выдавил Пашка.
— Вот и посмотришь, — непонятно сказал сепаратист, выпрямляясь. — Вы собрали ему что-нибудь в дорогу? — обратился он уже к мамке.
— Він же ненадовго?
— Через день приедет обратно, — сказал проклятый сепар, принимая Пашкин рюкзак. — Ну, пошли, что ли?
Он легко подтолкнул Пашку к выходу.
— Синку, — вдогонку крикнула ему мамка, — не слухай, що вони тобі будуть говорити, ці сепаратисти. Україна єдина, а вони вбивці і будуть прокляті!
— Ну да, — хмыкнул гость и закрыл за собой дверь.
Они спустились по короткой лестнице мимо разрисованных свастикой стен и плакатов «Перемога!», «Голосуй за Юлiю», «Проживемо і без Одеси».
Перед подъездом, заехав колесом на разбитую асфальтовую дорожку, стоял «пазик», грязно-белый, с зеленой полосой, из окон которого пялились на Пашку такие же, как он, юные экскурсанты. Пашка узнал Семку Татарчука, а еще Нику Сизовскую из одного с ним класса.
С приподъездной скамейки поднялся местный участковый, толстый, усатый дядечка, достал листик, хлопнул папочкой.
— Это все?
— Леха! — крикнул сепаратист в открытую створку. — Сколько уже набралось?
— Восемнадцать, — ответил водитель.
— Ну, наверное, хватит, — сказал сепаратист.
— Вы это… распишитесь тогда, — милиционер несмело протянул листок.
Пашка посмотрел на него презрительно.
