Александр Мильштейн - Дважды один
Дальше было тщательно заштриховано. Я засиделся у Голобородских, они уговорили меня остаться. Инна прекрасно выглядела, в сущности, она совсем не изменилась... Если бы я увидел её впервые, я бы подумал, что это у неё силикон, потому что грудь выглядит фантастически. Кажется, что натуральная такой не бывает... Но я-то знал, что грудь у неё была в точности такой же, когда нам ещё было по пятнадцать лет... Я вспоминал, как на первом курсе Миша, прежде, чем пригласил её на свидание, позвонил мне и спросил разрешения. Я удивился, у меня с Инной ничего не было. «А мне сказали, что вы были чуть ли не женаты», — сказал Миша. Я рассмеялся и объяснил ему, что это полный бред, просто наш учитель математики «переженил» нас всех в восьмом классе, это у него шутки были такие.
— Да, это приятные воспоминания, — сказал Миша, — ну признайся, что ты немного жалеешь.
— Я счастливо женат, — сказал я, — но жалею, конечно. Можно было на правах одноклассника воспользоваться правом первой ночи...
— Ну это ты брось! — погрозил пальцем Миша, — что мы с ним за эти наглые слова сделаем, Ин? Мы положим его спать в гостиной, а не в комнате для гостей.
— А это у вас не одно и тоже?
— Нет. Стасик тоже спал в гостиной. Вот гляди, что тут происходило, целая битва.
Миша подвёл меня к белой стене и указал на пятнышки. Это были раздавленные комары.
— Стасик признался, что почти не спал, — сказал Миша с трагической интонацией, — насекомые не давали. Он вставал, ходил по комнате и бил их ботинком. Попутно он разбил Инкину любимую вазу, ну да бог с ней, бедный Стасик, представляешь, так и не смог уснуть. Комары мало того, что пили кровь, они же так жужжат над ухом... А мы с Инкой спим и ничего не замечаем... Я даже думал, что у Стасика глюки, но потом, когда он ушёл, я заметил, что все стены... просто хоть побелку снова делай...
— И ты поэтому уговорил меня остаться? — спросил я.
— Да нет, ну что ты. Разве же я садист. У нас теперь есть средство. Смотри, ты будешь защищён, ты будешь спать как убитый.
— Что за средство?
— Таблетка!
— Ты решил посадить меня на «колёса»?
— Размечтался. Нет, таблетка вставляется в этот прибор. А прибор в розетку. Вот так. И никакой комар сюда не сунется. Мы проверяли. Комар носа не подточит!
— Но вы и так их не замечали... Ладно, я не такой тепличный юноша, как Стасик.
— Я не хочу средь юношей тепличных... — начал было Голобородский и задумался.
— А давай мы ещё выпьем? — сказал он. — Когда ещё увидимся...
— Вы вечно пикировались со Стасом, — сказал Голобородский, возвращаясь в комнату с двумя банками пива, — интересно, вы так с детства?
— Нет, в детстве нет. Так, случайные драки. И юность была мирной.
А потом... Я не могу теперь даже точно вспомнить, когда между нами выросла стена. Но вот тебе некоторые этапы. Первый — это когда он начал писать. Второй — когда он посидел полгода в этой лаборатории у Ковальчука. Третий...
— Погоди, погоди, в какой такой лаборатории? Стасик и лаборатория? — Миша сделал большие глаза. А потом посмотрел в дырочку пивной банки. Как в замочную скважину.
— Ковальчук вообще-то звал туда меня, но когда я узнал задачи этой лаборатории, мне перехотелось. А Стасик пошёл, ему это было интересно. Там был тот ещё список тем. От гештальттерапии до «новой онтологии»... И потом — надо же ему было где-то работать. По крайней мере, тогда он ещё так думал. Вот, и после этого... Раньше Стас как-то ещё робел передо мной, когда речь заходила о серьёзных вещах, а после своей «научной» (я согнул пальцы) карьеры решил, что и сам во всём разбирается. Ну прямо схватил бога за бороду. Использовал в речи слова «волновые пакеты», «кошка Шрёдингера», как будто он мог что-то в этом понимать...
— А может, он автодидакт. Мало ли... Выучил функанализ, и пошёл, и пошёл...
— Миша, ты спятил. Стас не знает, что такое интеграл.
— А производная? — улыбнулся Миша.
— Какая там производная. Он не знал, что такое предел!
— Но звучит хорошо, по крайней мере, — не знает пределов!
— Особенно сейчас, когда он пропал.
— Я надеюсь, что ты его найдёшь. Если хорошо поищешь... А как же он тогда работал в этой лаборатории? И что всё-таки это была за лаборатория?
— О, господи, — вздохнул я, — да об этом вообще не стоит говорить. Бред, это был просто бред. Университетский профессор Трофим Дмитриевич Ковальчук, или Петрович, решил открыть лабораторию, которая занималась бы построением квантовой модели основ человеческого сознания.
— Не больше и не меньше, — Голобородский присвистнул. А потом рассмеялся и стал протирать очки.
— Вот именно, — сказал я, — поиск философского камня... Ковальчук, собственно, и был философом, формально, то есть он преподавал диалектический материализм. У вас на физфаке, по-моему, тоже?
— Нет, у нас нет. Хотя я слышал эту фамилию.
— Да, он был довольно известен. И была у него тоска по точной науке. Он мог, скажем, взять интеграл. Простейший. Вот это Стаса и погубило в конце концов. Поначалу они были душа в душу, но когда Стас представил ему доклад о проделанных штудиях, тот не нашёл там ни одной формулы и выгнал Стасика из лаборатории к чёртовой матери.
Миша рассмеялся и сказал:
— Просто я представил себе всё это в лицах.
— Ну да. Стас тогда поехал в Пятигорск к какому-то поэту их направления...
— А всё-таки, что конкретно он хотел делать в этой лаборатории?
— Кто? Стас? Книжки почитать, ну и зарплата...
— Да нет, Ковальчук.
— А-а-а... На самом деле он был ещё безумнее, чем мой брат. Ковальчук болел своего рода холизмом... Он хотел там «философски осмыслить» результаты экспериментов одного биофизика. Эксперименты якобы подтверждали феномен Эйнштейна-Подольского на макроуровне. То есть, у людей, у которых ампутировали конечности...
— Специально? — с ужасом спросил Голобородский.
— Ну нет, я надеюсь. В общем, воздействовали на конечности, которые людям уже не принадлежали, и ловили сигналы в центральной нервной системе.
— Ну и?
— Ну и что-то там они засекали, во всяком случае, им хотелось в это верить. Но ты же понимаешь, что это бред. Это мог делать только человек, который как раз и не понимает квантовую механику. Стас, надо сказать, тоже почувствовал, что это тупик. Почитав Дэвида Бома... Ну да, благо в книжке нет формул... Он, как ни странно, кое-что понял. «Всё, — сказал он тогда, — у меня теперь нет нервов, один только принцип».
— Вот видишь, не такой уж он и глупый.
— Так ведь это когда было, — вздохнул я, — в юности, сразу после университета. Нет, после моей защиты. Но всё равно... С тех пор он успел сильно отупеть. Я думаю, он уже давно догнал Ковальчука.
— Может быть, они вместе решили вернуться к старой теме? — сказал Миша. — Как раз в Израиле сейчас подходящее место, нет? Такой вот чёрный юмор ты мне навеял. И ещё на ночь...
— Прости. Выкинь из головы. Всё это бред собачий. Почему я вообще вдруг упомянул Ковальчука?
— Я спросил, когда у вас со Стасом стали портиться отношения. А что Ковальчук, ты не знаешь, как далеко он во всём этом продвинулся?
— Куда он мог продвинуться? Это же тупик. Он всё это давно оставил, конечно. Как-то в одном журнале в интернете я видел его комментарии к шизоанализу Делёза...
— Понял. Я пошёл спать, — сказал Миша, — спасибо, что зашёл к нам. Когда теперь встретимся?
— В следующем году в Иерусалиме. Кстати, на что стоит взглянуть в Хайфе?
— Съезди на гору, к университету. Оттуда прекрасный вид. На обратном пути можешь посмотреть Бахайский храм. Что ещё? Ах, да, музей техники, по-моему, очень неплохой.
Противокомариное средство оказалось эффективным, во всяком случае никто не жужжал у меня над ухом. Но я всё равно долго не мог уснуть. Включал свет, выходил курить на балкон, смотрел на звёзды. Южный Крест был прекрасно виден. Возвращался в комнату, смотрел на пятнышки на стенах. Их было очень много. Белое небо, чёрные звёзды — образ бессонницы... И это растение, — вспоминал я, — какая-то жуть, растёт в болотах Флориды... Быть в комнате, на стенах которой капельки засохшей крови Стасика... Я лёг, открыл забытую им тетрадь и немного почитал.
«...хотя „спал“ это, конечно сильно сказано, корешки книг были виновниками моей бессонницы, кажется, это называется „корешковый синдром“, в нейрологии, мне его шили когда-то доктора, взгляд, а потом и моя ладонь скользила вдоль полок, на которых чего только не было, я закрывал глаза и пытался уснуть, передо мной плыли машины, номера которых Солин списывал в блокнот, а я просто их считал, Drown by Numbers, и этот олдсмобил, чем был не корыто, и Солин был похож на одного из мужей, а я на мальчика, который пересчитывал листья на деревьях, который сделал обрезание, но обрезание-то как раз сделал Солин, я спросил его, правда ли, что теряется ощущение, но он не ответил... день и сон сплетались и расплетались, фенечка из разноцветных проводков, Катя носила на руке, иногда на лодыжке, как раз, когда всё это случилось, проводки вошли в ткань, ещё и это пришлось разъединять, капилляры, сообщающиеся сосуды... Солин что-то плёл и бормотал себе под нос, толстый, рыжий Солин, сидя на табурете, попыхивая трубочкой, я отдавал себе отчёт, что уже сплю, всё сплеталось и расплеталось, я снова вставал и подходил к книжной полке, говорил на каком-то странном языке, может быть, он получится, если переприсвоить буквы алфавита в соответствии со считалочкой из „Кухни ведьм“ (Солин читал мне отрывки из „Фауста“, сначала на немецком, потом на русском), то есть первая буква будет десятой, а девятая — первой...»
