Платон Беседин - Чётки
— Простите…
Она поднимает глаза, первый раз смотрит мне в лицо и говорит:
— Я їх не кликала[28].
— Да, — киваю я, вытирая пятернёй волосы, — они просто того…
— Дякую![29] — Бросается мне на шею Оксана.
Обнимает крепко, прижимаясь всем телом. От неё пахнет свежеиспечённым хлебом. Мать пекла его в нашей печи, сложенной из глиняных кирпичей. Так же резко, как бросилась, так же и отстраняется. Поправляет юбку и, не оборачиваясь, бежит прочь, быстро перебирая ножками, может быть, в гоголевских черевичках.
Оставшись один, лезу в карманы. До спазмов хочется курить, но понимаю, что махорка забыта в амбаре. Костёр потух, остались только чёрные, безжизненные угли. А хворост я так и не взял.
На входе в амбар вдруг получаю под дых. Накатывает вяжущая тошнота; я, как карась, хватаю ртом воздух. Кто-то заламывает мне руки. Тошнит портянками. Дубов стоит передо мной:
— Ещё раз, тварь, влезешь, и кранты. Понял? — Киваю. — Вот и хорошо…
Нет сил возражать, спорить, говорить в принципе. Пошатываясь, подхожу к соломе и без сил падаю рядом со Стрижом. Засыпаю почти сразу, хотя насильно стараюсь, как можно дольше удержать в мыслях белые бёдра Оксаны, карие глаза и красный обруч в смоляных волосах.
5
Просыпаюсь от грохота выстрелов. На щёку брызгает что-то тёплое и липкое, будто мазнули сырой малярной кистью. Война приучила меня просыпаться от малейшего шума, вскакивая на ноги при первой угрозе. Но сейчас — что со мной? — едва разлепляю глаза, словно сплю не в затхлом амбаре, как приблудившийся пёс, а в своей домашней постели.
— Встати![30]
Вскакиваю, закидывая ноги вверх, а потом перенося всё тело в вертикальное положение. Передо мной три мужика, похожие друг на друга, как патроны в карабине. У них свисающие, словно сосульки, усы и обритые головы; оставлены только чубы, будто червяки, ползущие по гладкой коже. Сзади стоит Тарас, в соломенной шляпе, надвинутой на глаза.
Моя голова тяжёлая, как снаряд для пушки-гаубицы, которые приходилось носить в артиллерийском расчёте. Мне нужно время, чтобы понять: чубатые вооружёны винтовками Мосина, штыки направлены в мою сторону.
— Встати! — визжит Тарас.
Морщинки под его выбеленными глазами от крика расходятся, бегут в стороны, словно ручейки от начавшегося дождя.
Оборачиваюсь и вижу развороченные головы. Из них, как из разбитой бутылки вина, льёт кровь.
Я видел мёртвых товарищей на поле боя: с закатившимися оловянными глазами они лежали, уткнувшись носом в землю, смятые траками танка или растопыренные на заграждениях колючей проволоки. Много крови, много оторванных ног и рук, а в воздухе — удушающий смрад разложения и резкий запах пороха. Я видел раненых товарищей в лазарете с перебинтованными головами, руками, ногами, от которых несло гниющим мясом; они стонали и рыдали не в силах получить ни облегчение, ни смерть. Да, я видел смерть, боль, страх. Но сейчас — в тылу, в этом амбаре, на залитой кровью, мозгами, кишками соломе — вид убитых товарищей невыносим.
Стриж, Дубов мертвы, Бахтияра нет. А я жив. Сначала меня радует это мысль, но вдруг я представляю, что чубатые могут сделать со мной и тогда, правда, начинаю завидовать мёртвым.
— Пішли![31] — раздаётся приказ.
Штыками чубатые выгоняют меня из амбара во двор. Здесь пахнет навозом и дымом. Заливисто кукарекает петух. На месте вчерашнего пепелища, оставленного нами, разгорается новый костёр. Весь двор заполонили люди: бабы, дети, старики. На земле лежит голый Рысев. Его бледное тело стало чёрно-красным от грязи, крови и копоти. Лицо как малиновое варенье. Глаз не видно, вместо них синие подушки опухолей. Во рту палка, примотанная к лицу колючей проволокой, под ней кровавые рваные раны.
Меня бьют в спину. Падаю на землю, растопырив руки. Их подбивают винтовкой, скручивают сзади чем-то острым, металлическим, до крови раздирая запястья. Утыкаюсь мордой в землю; травинки тонкие, бледно-зелёные с крохотными каплями росы. Ударом сапога меня переваливают на бок.
Теперь вижу Бахтияра. Он в одних трусах лежит на земле. Тарас подходит к нему, кричит собравшимся:
— Цей![32]
И выстреливает в колено. Руки и ноги Бахтияра связаны. От выстрела он только изгибается в позвоночнике, словно скрюченный столбняком.
Вскрикиваю и получаю удар в печень.
— Панове, — Тарас поворачивается к собравшимся во дворе людям, — ці москалі принизили нас. Вони заслуговують смерті[33].
Самое чудовищное в происходящем то, что люди почти не говорят. Они, в основном, либо молчат, либо вздыхают. Зато хорошо слышны звуки деревни: хрюканье, кукареканье, лай, треск веток в костре, дуновении ветра.
Два чубатых мужика приносят деревянный щит, кладут на него Бахтияра. Подходит третий. Серпом он перерезает верёвки. Чубатые тут же прижимают освободившиеся руки Бахтияра. Третий достаёт молоток и гвозди, приколачивает ладони к щиту. То же проделывают и со ступнями узбека.
Чубатые уходят и возвращаются уже с жестяным ведром, держат его рукавицами. У третьего в руках холщовый мешок. Из него слышится отвратительный писк. Третий развязывает мешок и вытряхивает его содержимое в ведро. Двое других тут же переворачивают его, ставя на живот Бахтияра. Тарас подносит к ведру два факела, пламя лижет жесть.
Понимаю, ведро и так раскалено, а теперь оно раскалится ещё сильнее. В нём, наверное, крыса. Или, судя по громкости писка, крысы. Им станет чудовищно жарко, как людям, заключённым в пылающем танке, но прогрызть железо они не смогут, поэтому будут грызть Бахтияра, как люди — землю. Только в отличие от людей у крыс есть шансы. Глаза Бахтияра как раздутые рыбьи пузыри.
Двое поднимают меня за руки, бьют по рёбрам, в живот и тащат к Рысеву. Швыряют рядом с ним. Вижу, как под колючей проволокой, держащей палку кляпа, клочьями висит кожа. Глаз не видно.
Отворачиваюсь, стараюсь глядеть в небо. Оно — серое, будто затянутое ветошью — несколько отвлекает от кошмара происходящего. И сами собой приходят мысли о Боге. Родители — люди убеждённые, живущие по марксистко-ленинской идеологии, как и полагается, но вот бабушка была верующая. Маленькому она читала мне молитвы. И, правда, интересно, есть ли что-то на этом хмуром небе, под которым совершается такое? А если есть, то как достучаться, докричаться, чтобы прекратить всю эту бессмысленную жестокость, рождённую глупостью?
— Підніміть[34], — кивает на Рысева Тарас.
Два мужика исполняют его приказ. Тарас достаёт из костра пылающую головешку и вдавливает раскалённый конец с раздувающимися углями в лоб Рысева. Тот дёргается, вращается, как юла, но мужики — почему они не на войне? — держат его крепко. Воняет палёным мясом, точь-в-точь, как когда отец, заколов свинью, обжигал её. Тошнота подступает к горлу, но проваливается обратно внутрь, не находя выхода. Рысев обмякает. Тарас отнимает головешку, кивком указывает куда-то в сторону.
Непроизвольно смотрю туда и только сейчас замечаю собранные ветки, между которыми торчит столб. От понимания того, что сейчас случится, — я читал о таком у Дюма — мошонку будто сдавливают клещами. Портки становятся влажными, тёплыми.
— Бандеровцы! Суки!
Это искажённый, почти до неузнаваемости, голос сержанта Красной Армии Александра Рысева. Видимо, кляп выпал у него изо рта. Он орёт, и в потоке проклятий и мата я слышу это незнакомое «бандеровцы».
Почему он, я, мы оказались здесь? Ведь мы не хотели этого. Не хотели никому зла. Нас просто заставили убивать. К этому не так просто привыкнуть. Так же непросто, как и к тому, что другие имеют право убивать тебя.
— Хай живе Степан Бандера![35] — улыбается Тарас, потом бросает мне. — Твоя черга![36]
Меня поднимают, и вдруг из толпы выскакивает Оксана. Глаза влажные, широко распахнутые, открытый рот, окаймлённый алыми губами, похож на рану.
— Не треба, батько![37]
Она бросается к отцу и виснет, как якорь, на его шее. Первый раз отчётливо слышу толпу: она ропчет.
— Не треба, батько, не треба!
— Відійди![38] — отталкивает дочь Тарас.
Но Оксана вскакивает и бросается вновь, в этот раз на меня. Сжимая в объятиях, она рыдает:
— Він мене врятував! Він мене врятував! Убий, якщо його вб’єш![39]
Морщится Тарас, поднимает руку — толпа утихает — и говорит непривычно громко, раскатисто:
— Врятував доньку москаль, — слова даются ему с трудом, — вибачте, панове, вбити не можу![40]
— Відпустити? — слышится из толпы. — Донесе москалям![41]
— Не донесе, — отвечает Тарас, — нема нікого. Він останній. Цей, — он указывает на догорающего Рысева, — вчора розповів, їх п’ятеро усього залишилося[42].
