Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей
— Хочешь выйти на улицу?
— Мой парень куда-то отвалил. Думаю, и мне можно.
Они обходят танцующих. Направляются к берегу реки.
Она держится за его руку, когда они идут по траве. Звезды заполнили темное небо, в ветках шумит прохладный ветер. Они садятся, и он чувствует, как прижалось к нему ее тело.
Ему сейчас совсем не до этого, да и стоит ли? Секс иногда бывает скучным. Все же он трогает ее груди, и она не против. Здесь слишком хорошо для всего, кроме разговоров.
— Вчера удалось раздобыть немного денег, и я купил новые носки.
— Шикарные. Я еще там заметила. Наверно, дорогие?
— Дорогие. Но я христианин, и бог иногда помогает мне наличными. Выплачивает свой долг.
— Какой долг? — спрашивает она.
— Когда я был маленьким, церковь до смерти мне надоела. Теперь она, кажется, поняла.
— Эй, уж не грабанул ли ты церковь?
Он кивает головой.
— Пожертвования. Пустячная работа.
И он рассказывает ей, как пришел вчера вечером в церковь. Там еще оставались несколько человек, но они его не заметили. Он проскользнул в маленькую дверцу, выходящую на лестницу. Однако путь на хоры был перекрыт решеткой, поэтому пришлось сидеть и ждать, когда церковь закроют. Потом он спустился вниз, и вот тогда стало страшновато. В ризнице еле-еле светила одна-единственная лампа, а вокруг двигались тени. К счастью, он прихватил с собой фонарик.
— Я чуть было не свалил святого Антония, извинился и попросил у него помощи. Он-то и мигнул мне, где найти ящик, а тот, оказывается, совсем рядом. Открыть его было пара пустяков. Правда, один раз ломик соскочил и наделал-таки шуму, но никто не услышал… кроме бога, а ему наплевать. Все получилось, как всегда, удачно. Там было несколько бумажек и мелочи на целый карман.
— А как ты выбрался, ведь ее заперли?
— Запросто. Там есть одна дверь, она запирается изнутри. Я знал о ней с самого начала. На улице было совсем темно, и меня никто не видел.
— Все равно рискованно, — сказала она. — Наверно, тебе очень были нужны деньги, если ты не побоялся бога.
Нет больше бога, нет его.
Нет больше бога, нет. Да!
Его пальцы расстегивают блузку и забираются ей в лифчик. Она хихикает. Потом делает рукой движение…
Не стоит того. Заполучил на все готовую птичку, и хоть бы что. Нет, не сегодня.
Какое-то время они, лежа на земле, целуются, потом он садится и говорит:
— Послушай. Знаешь что? Я хочу уехать на восток и стать кем-нибудь. Здесь я конченый человек. Больше ни на что не гожусь. Если наняться собирать фрукты или поработать на ферме, можно поднакопить денег на дорогу.
— Так что же ты? Я бы уехала, но мать забирает у меня почти все деньги.
Наступает молчание. Чтобы хоть что-то делать, он играет бретелькой ее лифчика. Она хихикает. Он видит, как отражаются городские огни в водной ряби. От реки пахнет кровью. Выпуклости и впадины. Он с отвращением убирает руки.
— Пойдем выпьем кофе.
— А мой парень?
— Ладно, не думай о нем. Он сам найдет дорогу домой.
— Тогда пошли. Я умираю от жажды. Он мне никогда ничего не покупает.
— Хорошо, хорошо.
Они приводят в порядок одежду.
В баре полумрак. Они занимают угловой столик и берут кофе. Он зевает, она тоже. Потом они идут обратно в зал, где он сдает ее с рук на руки ее парню. Танцы почти кончились, и он уходит.
Черная кошка, черная кошка, куда ты идешь?..
Я бы должен чувствовать себя счастливым, что выхожу отсюда, а я не чувствую. Сейчас это не имеет смысла. Что мне там надо? Один бог знает. Тут я обрел душевное спокойствие, но оно исчезнет вместе с тюремной робой.
Я оглядываю холодные серые стены. Солнце бессильно перед этим холодом, вызывающим в памяти кошмары, от которых ночью стыла в жилах кровь и даже днем не было спасения.
Стены тут высокие и толстые, из грубого песчаника, с потрескавшейся в щелях штукатуркой. Они царят надо всем в округе, а на самом верху на выгодных позициях разместились сторожевые будки из стекла и железа. Я поднимаю голову и вижу разглядывающего нас сверху охранника со смертоносным жезлом наготове. Серый — цвет стен, желтый — будок, синий — форма охранников, все вечное и неизменное.
Те, кто на воле, пусть думают, что надзиратели обыкновенные люди, как все прочие, выполняющие определенную работу для общества, но для нас они свора состоящих на жалованье рабов, склонных к жестокости. Во всяком случае, кто дает им работу? Без нас, заключенных, им бы нечего было делать.
Мы идем в контору получить заработанные здесь жалкие гроши. Я выпячиваю грудь и шагаю, нет, вышагиваю, показывая всем, что я сам по себе. Вчера мне пришлось слушать их глупые шутки: «Увидимся через неделю!» — и прочие в том же духе. Вовсе не смешно, потому что это легко может оказаться правдой.
Мы стоим перед серым зданием — построенные в шеренгу клоуны, которые не могут сдержать улыбок, выдающих одну растерянность. Что мы должны чувствовать? Счастье? Горе? Или что-то посередке? Мы принадлежим к тем, кто живет по принципу плевать-мне-на-все. Или притворяемся такими, если не можем быть ими на самом деле.
Джефф — он стоит передо мной — оборачивается и тихо, не шевеля губами, говорит:
— Я знаю одну бабенку с вот такими сиськами. Эх, парень, видел бы ты, как она поворачивается!
Давно, когда мы были совсем детьми, Джефф и я мыкали горе в одном приюте, а потом оказались вместе в тюрьме. Мы не были друзьями, просто приятелями, в болтовне убивавшими свободное время. Бог и вечность, жизнь и смерть и все такое. Думали мы по-разному, однако я ценил возможность освежить в памяти интеллектуальное чтиво. К тому же это не было пустой тратой времени, потому что он знал тьму всякой всячины; верующий католик, один из тех, кто, попав в тюрьму, еще сильнее тянется к религии, он и меня пытался вернуть на стезю Единой и Истинной Веры. Как-то раз даже уговорил меня пойти с ним к обедне, но она только острее напомнила мне о тягостной сиротской доле.
В памяти встает наша школьная церковь с устремленной в небо башней, кремовыми стенами, витражами и мальчишки, заполняющие ее перед службой. Внутри все коричневое: тщательно натертые полы, балки, скамьи, кафедра, загородка у алтаря и на потолке фреска с изображением распятого Христа. На кафедре начальник приюта, у него напряженное старое лицо и губы дрожат. Он говорит:
— Разве можно утаить что-нибудь от вездесущего бога? Он видит душу каждого из нас. Самое ее дно. Ему известна любая ваша ложь и любая хитрость. Я говорю вам, бога нельзя обмануть. Нет! И те мальчики, которые в прошлую субботу украли из сада апельсины, тоже не обманут его. Да, вас узнали. Вы не встали и не признались — но бог все видит. Он покарает вас и отправит ваши души в вечный огонь ада. Мальчики, мальчики, загляните в свои души. Исторгните из себя всю мерзость и отрекитесь от дьявола. Испытайте свою совесть, пусть снизойдет на вас искреннее раскаяние и никогда более не допустит вас до греха…
В тюрьме Джефф ходил к обедне не реже, чем тогда, в школе, и молился о спасении. Он не притворялся. Но как переменился он теперь, когда все позади!
— Будет в чем покаяться, — говорит он. — Найти бы только эту горячую бабенку.
Он ухмыляется, но на лице у него смущение.
Пора двигаться. Надзиратель приказывает нам идти в здание администрации, которое тут что-то вроде мозга, невидимого центра, откуда по телефонным проводам поступают приказы. Мы приходим сюда только в день освобождения. Работающие здесь заключенные похожи, скорее, на клерков. В своей хорошо сшитой, хотя и тюремной, робе, они — прямая противоположность нам, вечно грязным и замызганным. Они холят себя, как прихлебатели в белых воротничках, которые только и ждут, чтобы взгляд хозяина задержался на них. А тут они тем более стараются, иначе очень просто потерять легкую работу.
Мне плевать, как я одет, пока я в тюрьме. Лишь один раз мне было не все равно, когда пришла партия бывших армейских штанов. Да, вот были классные штаны. Нам дали их вместе с непомерно большими пиджаками. Мы сразу сделались шикарными и называли друг друга не иначе как «старик» или «отец». Настоящие преступники, как в кино. В тот день, когда начальство обратило на нас внимание, мы уже начисто забыли о прежних порядках и почти стали тем, чем были на самом деле. Но шутка кончилась. Надеть старые робы!
Начальство выносит из конторы тощие конверты с деньгами. Немного дали нам заработать, да мы и не очень старались, главное — лишь бы заполнить томительно долгие дни и недели.
Начальство стареет, и с ним вместе стареет его коричневый костюм. Он похож на живой символ тюрьмы, и такой же угрюмый. Он один из нас, хотя и считает себя свободным. Может быть, когда-то этот человек думал, что сможет нас изменить, вывести на стезю добродетели, но я знаю, что сейчас он такой же конченый, как мы. Даже, наверное, хуже. Он потерял больше.
