Андрей Агафонов - Ангелы падали
Сахарная пудра в глазах, сахарная вата в голосе… Они истекают ванилью. Темные пятна пота подмышками белых одежд… Мимолетный, житейский, простительный запах изо рта… Неисправный желудок — исправное, доброе сердце, кожаное, в латунном переплете принципов. Светлые головы, души… Я знаю, чему они обязаны своим вкусом, эти сахарные головы — собственной бесталанности. Они никогда не примут меня за своего, потому что я им — мешаю, я их — смущаю, я их — размешиваю… Но я так люблю сладости!..
Я злым хожу здесь. У меня уже испортились зубы от них.
ЕЕ ГЛАЗА
О да, «эти глаза не лгут». Эти глаза как лужа; сегодня в нее бросили горсть конфетти, завтра опорожнят переполненную пепельницу. Душа? Да ее душа перемещается пинками! Ее душа — бульон: что бросишь туда, то и съешь. Ничего — своего! Ничего — навечно! Все — от погоды, от климата… до климакса…
КОВЕР — САМОЛЕТ
Коллаж из писем, зеленые, синие, черные почерки, рваные края, оборванные фразы. Лоскутное одеяло, укрывшее нас потом. Она в изнеможении елозила коленями под собственными и моими письменами…
Вот главное, что мы предали — наши письма друг другу. Но они уложили тебя в постель со мной — мои письма. Именно они. Сначала ты узнала, сколь искусны пальцы моего духа… Ты кончала от них — от нежных словечек, невесомых, прозрачных гирляндочек. От мыльных пузырей.
Все это в прошлом. Я думал, что умру — а я не умер. Чувствовал, что схожу с ума — а не сошел. Был глубоко несчастен — и вынырнул. И, если бы она умерла — я бы забыл ее.
Ну, так пускай она умрет.
ГАДАНИЕ НА БРИТВЕ
Я — анти–фокусник, я глотаю свои лезвия в язвительном одиночестве. То, что видите вы — холодная, серо–стальная блевотина отторгнутого мною горя.
Но теперь я растерян, я задыхаюсь — даже мое страдание изменило мне…
ЧИСЛО ЗВЕРЯ
Три пластмассовых шестерки нашел я в магазинном куске сыра, две черные побольше и одну маленькую, кривенькую, синюю.
Я ношу свою старую холостяцкую цепочку. С тремя шестерками теперь. Я нежно люблю больную, гнилую, анемичную девушку, любящую, когда я болен… Сплю с другой… Вспоминаю третью — уже, наверное, без злобы. Так…
Три шестерки и некто незримый, ими вращающий. Превращающий ненадолго в девятки. То одну, то другую. Некто, задающий форму, цвет, положение в пространстве; и, видимо, во времени.
БРЕЗГУЮ
Волосок ДНК в бокале человеческого тела. Вместе с кровью выплеснули Христа. Мокрое место не может быть свято. К вопросу о непорочном зачатии…
КРЫСА
А чем ты, муха,
Не человек?
БлейкПроснулся утром — —
А сыра нет.
Одни лишь дыры
Глядят на свет.
Тая досаду,
Уйдя во мглу,
Рассыпал яду
Я на полу:
Умри же, крыса!
Умри навек…
А чем не крыса — —
Сам человек?
Вот я — шурую
То здесь, то там,
И все ворую,
Что по зубам.
Не злюсь нисколько
На этот мир:
Он весь — огромный
Пахучий сыр.
Быть может, скоро
Небесный свод
Меня как вора
Грозой прибьет — —
Ведь крысе точно
Несдобровать,
Ведь крыса знает,
Что воровать…
А там — воскресну
Иль нет, Бог весть!
Всего лишь крысой
Живу я здесь.
Железнодорожная белая кость,
Любимец седых проводниц,
Я сплю на краю — и коплю свою злость
На стрелах упавших ресниц.
Приносят ли кофе за рубль и два
Со вкусом сырого ремня —
И кофе способен я вылить, едва
Пойму, что отравят меня.
Мне снятся разорванные мышьяком
Сородичи, слышится писк,
И я на купейную стенку тайком
Взираю: вампир, василиск…
Пощады не будет. На шее чумной
Белья перекрученный жгут —
И вот расползается пол подо мной,
И рельсы куда–то бегут…
Долго ли золоту одолевать
Глаз моих темные зеркала?
В сумерках собственная кровать
Кажется мне колыбелью зла —
Из колыбели, хвостата, рыжа,
Крыса выглядывает во тьму
И восклицает: «А где сторожа?
Где сторожа, я никак не пойму?»
* * *
Возьмите меня, соленые псы!
Я пляшу на вашей волне
И преломляю свои часы
С общей вечностью наравне.
Возьмите, возьмите меня, ату!
В дым разорен уходящий я —
Залило кровью мою мечту,
И не сошлись золотые края…
ВИВИСЕКЦИЯ
Первое дрожащее слово, на которое он обрекает бумагу, есть слово
раненого ангела: Боль.
Генри МиллерПолубред, полусмех. На треть
Сокращается мир во сне.
Вдох и выдох, картинка — смерть,
Натюрморт — могильная снедь.
То ли локоть, то ли — калач.
То ли голень, то ли кирпич…
То ли выкройку чертит палач
Похитрее — а ты храпишь.
Словно в саване, по утрам
Просыпаешься в простыне —
Постарел, от виска до нутра…
Сокращаешься ты во сне.
Ремесло мое прохладно:
Лезвие и плоть.
Все, что скроено неладно,
Можно распороть.
Все, распоротое разом,
Можно крепко сшить,
Если мне позволит разум
Это заслужить…
* * *
Светлая голова,
Где ты меня потеряла,
Куда меня завела?
Черное сердце мое,
Сколько в тебе захлебнется,
Сколько утонет еще!
Мутней ледяного стакана,
Душа моя! — Спрыснута кровью,
Просвечена до таракана…
* * *
За мною тянется рука
Полуночного шутника.
А он умеет говорить:
«Земляк, не будет закурить?»
Как будто сорная трава,
Растет рука из рукава —
Бледнее стебля, тоньше льда…
Не увернуться никуда.
Папье–маше?.. Злорадный смех,
И в голову летящий снег…
С тех пор ударят по плечу —
Я в ужасе кричу.
* * *
Аксане Пановой
Гвоздику в сердце, гвозди в рот —
Возводит плотник эшафот.
Ему — трудиться, нам — глазеть,
В петле цветочнице висеть.
Его я видел без гвоздей:
Он шел, как будто из гостей,
Он шел по краешку доски,
Роняя горлом лепестки…
* * *
Придите ко мне, страждущие!
Придите ко мне, скорбящие!
И кровушки моей жаждущие,
И мяса моего молящие…
Придите — в меня! Безголовые,
Бесшумные, шелестящие —
В мои потроха багровые,
Внутренности блестящие…
* * *
«Что за упырь угрюмый!
Вперед гляди веселей:
О небесах не думай,
На кладбищах лей елей…»
Я спрятал клыки под маску
И слушаю вот уж века
Одну и ту же сказку
Про белого червячка.
* * *
Кошки умеют плакать.
Их голоса полны
Жалобы или злобы,
Неба либо Луны.
Могильщики мне вчера
Дали лопатой в лоб…
Я думаю, что душа —
Длинный кошачий вопль.
СОН-ТРАВА
Зеленый брат! зеленый дуралей!
Разорены зеленые привалы.
Зеленой стужи признаки все злей,
А все полны зеленые бокалы.
Над сигаретой сутулился
И поднимал воротник.
Зимней безлюдною улицей
Топал домой напрямик.
Выбелен лунною радугой,
Видною мне одному,
Шел я — и не было рядышком
Даже намека на тьму.
Нынче — зеленая улица,
Смята пустая кровать.
Незачем больше сутулиться,
Некого мысленно звать.
И, заходя в темноту мою,
Глядя рассеянно вниз,
Я говорю, а не думаю:
— Леночка, Лена… кис–кис…
Желтые зловещие деньки.
В окнах подо мною огоньки:
Не король наведался мышиный
За своей несметною казной —
Человечьи злобные машины
Доски разбирают подо мной.
Ночки запоздалые, ничьи…
Часто снятся шалые рубли,
Изредка любимая приснится —
По щеке ладонью ледяной…
Но иная, грозная десница
Космос разбирает надо мной.
Глаза ночные выплакав подушке,
За лампочкой угрюмо наблюдать,
Валяться на скрипучей раскладушке
Да в тараканов тапками кидать —
А что еще?.. Прогулки под Луною,
Томленье тел, скрипящая тахта —
И вот подушка смочена слюною,
И тараканы лезут изо рта…
Темнеет облако в душе,
Окутано плащом.
Я не пойму — взлетел уже?
Барахтаюсь еще?
Блестит окошко, будто шприц,
Кружится голова…
— Что в вашей папиросе, принц?
— Трава… трава… трава…
* * *
«Принцесса моя, ты не знаешь, о чем говоришь!»
Два пальца об лацкан — видать жениха по соплям:
«Сегодня же ночью мы тайно умчимся в Париж
И ляжем костьми на пути к Елисейским полям…»
Чего бы святого найти напоследок во мне?..
На зимнем балконе веранды разбитый оскал,
«Глаза твои — пьяные вишни…» и в этом вине
Всей истины только ленивый еще не искал!
Пей, выдра. Пошить бы хотя бы шубейку из вас,
С паршивых овец… «Что за прозвища! что за дела!»
А мне наплевать, я с вина перебрался на квас —
Ложись если хочешь ты очень сегодня мила.
Дежурную кралю невольным пинком угощу
Наутро: подъем, дорогая! и он же — отбой…
Во сне я, смеясь, невесомой ладонью хлещу
Все то же лицо с оттопыренной детской губой.
ЛОГОВО
