Оливия Агостини - Ржавчина в крови
Я оценил её искренность.
На следующее утро после типичного итальянского завтрака — рогалик и капучино — мы сели в машину и отправились в аэропорт. Мисс Бернс на этот раз сидела рядом со мной, бледная как полотно, жалуясь на нестерпимую тошноту. Я знал, как она сожалеет, что послушалась Лавинию и отказалась ради римской новинки от своего привычного чая с тостом.
Она так и сидела всю дорогу до Флоренции, закрыв глаза, но не теряя бдительности и прислушиваясь, о чём говорят позади неё молодые люди.
Френсис и Лавиния, думая, что она спит, говорили тихо, не злоупотребляя красивыми фразами и напыщенными выражениями. Иногда долго молчали со свойственной молодым людям непосредственностью, не ощущая необходимости заполнить тишину пустыми фразами, лишь бы избежать неловкости. Они смотрели в окно на пейзаж, который постепенно приобретал краски и силуэты Тосканы и навсегда запечатлевался в памяти.
Жаркий ветер ворошил мои волосы, которые я не сумел в это утро причесать так же аккуратно, как всегда. Федерико куда-то дел мою баночку с бриллиантином, которую я оставил в шкафчике в ванной, утверждая, будто гораздо лучше, когда голова у меня не блестит. Я не знал, сердиться или радоваться его прямоте.
Следующие недели мы занимались главным образом поисками натуры для съёмок. Пока актёры знакомились со своими персонажами и проникались взаимной симпатией, сидя на краю бассейна, или заучивали свой текст, расположившись в плетёных ивовых креслах, и пока солнце обжигало только что подстриженную лужайку в моём саду и подрумянивало бледную кожу всех этих заезжих англичан, мы втроём — я, Леда и Федерико — совершали подвиг, отыскивая места, подходящие для съёмок.
По нашим расчётам, нам требовались две церкви (в одной будем снимать сцены с братом Лоренцо, а в другой — разговор Ромео с кормилицей Джульетты), средневековая площадь, подходящая для разных дуэлей и многочисленных стычек, кривые улочки, дворец Капулетти, пресловутый балкон и для финала — склеп. Словом, нам следовало вооружиться терпением и упорством. И наполнить бак моей машины бензином.
Ещё в тот день, когда экспозиция фильма Ромео и Джульетта превратилась в настоящий проект, мы поняли, что не будем работать в Вероне. Этот город утратил со временем всю патину Средневековья, загрязнив себя машинами и рекламой. Никакой кинематографический камуфляж и никакие операторские фокусы не спасли бы его.
И тогда я решил покинуть север и спуститься к невысоким холмам, в ещё нетронутые городки Центральной Италии, где в объективе у тебя неожиданно не окажется какой-нибудь дорожный знак или неоновая вывеска магазина и где проще освободить улицы от прохожих.
С дорожными картами в руках мы начали обследовать местность на границе Тосканы и Умбрии, углубляясь то в одну область, то в другую. Мы с Ледой по очереди садились за руль, а Федерико выполнял обязанности штурмана, так как боль в шее мешала ему маневрировать на узких улочках, и запоминал пейзажи.
Мы часто страдали от жары, солнце накаляло кузов, лишая нас воздуха, в открытые окна летела густая белая пыль, порой сопровождаемая устойчивым запахом навоза, который использовался для удобрения полей.
А однажды мы даже попали под дождь.
Всё началось с глухого рокота в небе, заставившего нас умолкнуть и в недоумений переглянуться.
— Это что, гром? — спросила Леда, сидевшая сзади.
Я не успел ничего ответить, как воздух задрожал, — и мы увидели перед собой яркую вертикальную линию, разорвавшую горизонт. Гром прогремел ещё раз, и начался настоящий ливень, превративший асфальт в грязный ручей.
Федерико принялся закрывать окно, спешно крутя ручку, но с волос его уже стекала вода, а рубашка промокла насквозь.
— Чёрт возьми! — громко сказал он. — Прямо как четвёртого ноября!
Леда позволила себе недовольно покачать головой и не без некоторого суеверия попросила его не вспоминать об ужасном наводнении, которое пережила Флоренция полгода назад. Потом откинула голову на спинку сиденья и посоветовала мне остановиться: идёт град и вокруг вообще ничего не видно.
Я выключил двигатель и вспомнил вышедшую из берегов Арно. Не прошло и года с тех пор, а мне казалось, минуло столетие. Помню, я услышал об этой беде в новостях по телевидению, и в первую минуту подумал даже, что вижу фрагменты из какого-то фильма, а не репортажные съёмки. Потом я собрал вещи, вышел из гостиницы и покинул Милан, отменив репетиции Турандот в «Ла Скала», где был ведущим режиссёром.
И стоя по колени в грязи возле галереи Уффици, кого я там встретил? Конечно, Леду! Взлохмаченная, запыхавшаяся, жаждущая немедленно приняться за дело, точно так же, как на съёмках, когда требовалось срочно найти нужный план или подсказать актёру забытую реплику. Она приехала несколькими часами раньше меня. Когда мы передавали друг другу по цепочке картины, я сказал ей, что решил снять новый фильм, экранизировать Ромео и Джульетту, и что думаю об этом уже давно. Не хочет ли она, случайно, поработать у меня ассистентом? Мы ведь уже хорошо потрудились с ней в театре над Шекспиром, и я уверен, сможем создать ещё один шедевр.
Мы стояли у обочины, наверное, целый час. А потом гроза закончилась так же неожиданно, как началась. Небо прояснилось, из-за облаков появились звёзды, и мы поехали во Флоренцию, представляя ожидающий нас ужин и обсуждая места, которые осмотрели.
Я был влюблён в Сан-Джиминьяно. Подлинный средневековый город, не тесный и не огромный, нетронутой красоты. Площадь делла Чистерна великолепно подходила для натурных съёмок, я уже видел Меркуцио, сидящего на краю колодца и насмехающегося над Тибальтом, Принцем котов. Что же касается церкви, где Ромео и Джульетта сочетаются в браке, мы подумали об аббатстве Сант-Антимо, недалеко от Монтальчино, там находится этот один из самых прекрасных романских храмов в Италии.
Потом Федерико вдруг вспомнил, что один из его товарищей по Киноакадемии, некий Андреа Меи, только что приобрёл небольшой особняк в средневековом предместье Мареммы. Федерико позвонил ему, интересуясь, нельзя ли навестить его и не позволит ли он поснимать у него в доме. Он отправился к нему один, не зная точно, когда вернётся. Скоро, пообещал он.
Леда посоветовала подумать над тем, чтобы для сцены праздника воссоздать дворцовый зал на студии «Чинечитта». Я стал обдумывать такой вариант — и не мог сказать, что она неправа.
А дни между тем мелькали яркие, словно светлячки в ночи. Лето ещё не наступило, но уже ощущалось в воздухе, о нём оповещали и тучи комаров, и стрекот цикад под нашими окнами.
Я назвал нашу актёрскую группу «Весёлой компанией», позаимствовав выражение у Боккаччо, потому что плохое настроение, похоже, ни разу не перешагнуло порога нашей виллы. Фоном вырисовывалась трагедия Шекспира, но мы — на первом плане — старались развлекаться беспрестанно, всеми силами превращая часы в драгоценные воспоминания, которые порадуют нас когда-нибудь в старости.
Только мисс Бернс ещё не подружилась с травой в саду и с невозмутимым видом сидела в шезлонге, укрываясь от солнца под белым зонтом, с книгой на коленях и вечно скучающим выражением на лице. Когда мы ужинали, она заканчивала есть всегда последней, так как старательно размельчала на кусочки любое блюдо и, прежде чем отпить что-либо, всякий раз вытирала салфеткой рот. Она никогда не участвовала ни в каких разговорах. Ясно было, что ничего не понимает в кино и поинтересоваться им ей даже в голову не приходит. Она подавала голос, только когда нужно было что-то запретить Лавинии, например глоток красного вина или засиживаться вечером на диване, репетируя с Френсисом.
Лавинии оставалось лишь пожимать плечами, вздыхать и, естественно, повиноваться. Она не могла усыпить бдительность своей chaperon, не могла, пусть и на расстоянии, огорчать мать.
— Ферруччо, — тем не менее поделилась она со мной, когда мы оказались одни на кухне и я наливал себе молока, — это же несправедливо, разве не так?
— Что? спросил я, решив отвечать медленно, чтобы она поняла мой итальянский, и закрыл дверцу холодильника.
Лавиния, казалось, подумала немного, словно подыскивая правильные итальянские слова, но потом, поняв, что даже при большом усердии всё равно сделает ошибки, быстро произнесла: — Не понимаю. Почему я не может делать всё, что хотеть, а Фрэнни может. У нас один возраст, не так ли?
Прежде чем ответить на вопрос, я исправил её ошибки, потому что не хотел, чтобы они закрепились в её речи, и погладил по голове.
— Фрэнни — юноша, — сказал я, назвав Френсиса тем же уменьшительным именем, что и она.
Лавиния заметила, что если всё дело только в этом, то она тоже хотела бы быть юношей. В таком случае никого не волновало бы легла ли она спать в одиннадцать и высушила ли волосы после плавания в бассейне.
