Оливия Агостини - Ржавчина в крови
— No, she had rehearsal today[33].
Я вспомнил, что два дня назад Эвелин рассказала мне за ужином о своих новых обширных планах. Она только что начала репетировать в Королевском шекспировском театре классическую пьесу Сон в летнюю ночь, премьера которой намечалась на лето, и это ещё одна причина, почему она ни за что не согласилась бы на роль синьоры Капулетти, которую, как я тогда же понял, даже и предлагать ей не стал бы.
Лавиния сцепила пальцы, чтобы они не дрожали. Но это не помогало, кроме того, ей не удавалось спокойно смотреть на нас, она всё время переводила взгляд со стола на мой нос, со стены за нами на свои туфли.
Когда она увидела, что Леда поднялась, желая посмотреть на неё в профиль, покраснела. И Леда тоже покраснела, возвратившись к своему стулу и предприняв немало усилий, чтобы рухнуть на него, а не мимо.
Я спросил, есть ли у неё какой-нибудь театральный опыт, хотя прекрасно знал, что есть, — но мне хотелось, чтобы, ответив утвердительно на первый вопрос, она обрела хоть немного уверенности в себе.
Я держался как преподаватель, помогающий робкому ученику простейшей подсказкой, за которую он должен ухватиться.
Я растрогался, разволновался при мысли, что видел Лавинию ещё ребёнком, когда отец приводил её за руку на съёмочную площадку, и что теперь не открываю её для себя, а лишь встречаю вновь.
Я прикусил язык, чтобы не спросить её о Джоне, вовремя сообразив, что лучше не напоминать о сбежавшем родителе. Эвелин даже перестала упоминать его имя в наших разговорах, вырвав, словно сорняк, воспоминание о нём из своего сердца.
— Well…[34] — произнёс я спустя некоторое время, когда разговор явно затянулся, и указал на сценарий, который мы раздали всем девушкам, ожидавшим приглашения на собеседование. Почему бы не попробовать вот эту сцену?
Лавиния кивнула, пробежала глазами страницу и посмотрела на меня. Неловко поднялась. Губы побледнели, лицо побелело, и я испугался, что она сейчас упадёт в обморок. Но этого не произошло, она стояла прямо, не шелохнувшись, и смотрела на нас.
Леда подняла бровь, желая без слов приободрить Лавинию, явно испытывая симпатию из-за нерешительности, сближавшей их.
Лавиния опустила ресницы, медленно сжала кулак и посмотрела не неё:
— What's here?..[35]
Что вижу я! В руке Ромео склянка! Там яд принёс безвременную смерть.
И замолчала.
Я подался вперёд, ей навстречу, прося отбросить робость, неважно, что она не помнит точно слов, нам нужен не Шекспир, а только её игра.
Лавиния вздохнула, поправила волосы, взглядом умоляя отпустить её.
— Go on, please[36], — всё же тихо попросил я.
Лавиния опустила голову и, сдавшись, сделала из вежливости ещё одну попытку:
— О churl! Drunk all, and left no friendly drop to help me after?..
О жадный! Выпил всё и не оставил даже капли милосердной мне на помощь! Тебя я прямо в губы поцелую. Быть может, яд на них ещё остался — он мне поможет умереть блаженно.
И умолкла, затаив дыхание.
— Sorry, I can’t[37], — произнесла она наконец.
Когда я спросил почему, она ответила, что никогда не сможет играть так же, как её мать, мы ведь, конечно, ждём от неё именно этого — что она станет юным повторением великой Эвелин Уоллес. Но она ничего не может поделать, у нее нет материнской стати, её уверенности, её сценического обаяния. Её таланта.
— Why are you laughing?[38] — спросила она, удивившись моей улыбке и округлив глаза.
Леда тоже не понимала, почему я смеюсь.
— Что с тобой? — спросил она, посмотрев на меня в упор.
Я пожал плечами. Если бы мне нужна была Эвелин, мы позвали бы Эвелин, а не её дочь. Мы не из тех, кто считает, будто цветы в саду источают одинаковый аромат и что Капулетти и Монтекки во что бы то ни стало должны ненавидеть друг друга.
Лавиния долго смотрела на меня, пока не убедилась, что я говорю искренно, и улыбнулась.
— Уста твои теплы, — произнесла она наконец как Джульетта. И повернулась, чтобы выйти.
Когда Леда выглянула в коридор, приглашая следующую девушку, я уже понял, что больше ничего не жду в этот день.
Я подождал неделю, прежде чем познакомил их. Тем временем занимался разными делами, связанными с производством фильма, ходил со старыми друзьями по ресторанам, побывал на спектакле Питер Пэн в Вест-Энде и постарался убедить Эвелин, что её дочь непременно должна играть в моём фильме.
Я не понимал, почему она так упорствовала. В какой-то момент даже подумал, будто она ревнует Лавинию к будущему, которое открывается перед ней, полное надежд и обещаний, в каких самой Эвелин теперь уже отказано. Но это слишком мелочная мысль, и я сразу же отправил её в самый дальний уголок памяти, стараясь найти убедительные доводы в пользу моего предложения.
Даже если она не хотела признавать, что её дочь так или иначе всё равно пойдёт по её стопам, потому что все профессии передаются из поколения в поколение, и у человека, родившегося в актёрской семье, заложено в генах идти на сцену. Я же только предлагал ей прекрасный, грандиозный дебют, на международном уровне. Было бы безумием отказываться от этого.
И действительно, в конце концов Эвелин согласилась. Согласилась с большой неохотой, что в мае Лавиния приедет к нам, в Италию, на съёмки фильма, и договорилась с колледжем, где училась дочь, чтобы ей разрешили пропустить без последствий последнюю четверть учебного года.
И вот настал день, когда мы окончательно обо всём условились, когда я мог познакомить моих молодых героев и понять, не ошибся ли в выборе.
Я оставил Леду в гостинице собирать вещи, потому что наутро мы собирались уехать, и отправился на свидание с дрожью в сердце. И со складным стулом, который прихватил на время в гостинице. Я решил изменить обстановку, уйти от белых обыденных стен офиса и встретиться с ними в Гайд-парке, возле Марбл-арч[39], под весенним моросящим дождиком, который неутомимо сопровождал меня всё время пребывания в Лондоне.
Френсис и Лавиния появились вместе, идя с одной и той же стороны, он немного впереди неё. Прошли одновременно под аркой и издали помахали. И только когда остановились передо мной, поняли, что оба направляются ко мне. Они переглянулись, внезапно оробев, догадавшись, что Ромео только что встретился с Джульеттой, и не зная, улыбаться сразу же или отложить улыбку на потом.
Приветствуя ребят, я приобнял их за плечи и слегка сблизил. Почувствовал, как они напряжены, и, желая избавить их от некоторой неловкости, поинтересовался, сами они представятся друг другу или же роль церемониймейстера предназначена мне.
Френсис сдул чёлку с глаз и решительно взял руку Лавинии ещё прежде, чем она протянула её, и девушка изумлённо охнула от боли.
И они засмеялись, тихо-тихо, переглядываясь. Лёд был сломлен.
— If I profane with ту unworthiest hand… — произнёс Френсис мгновение спустя, заговорив уже как Ромео, отчего я невольно вздрогнул. — Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь — прости. Как два смиренных пилигрима, губы лобзаньем смогут след греха смести.
Я ожидал, что Лавиния промолчит и от смущения спрячет лицо в воротник. Однако глаза её заблестели, когда она отнимала руку, и голос её ответил:
— Good piligrim… Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно к своей руке: лишь благочестье в ней. Есть руки у святых: их может, верно, коснуться пилигрим рукой своей.
На какое-то мгновение я не поверил самому себе, не поверил своим ушам, тому, что восхитило меня. Возможно ли? Потом я подумал: наверное, это отрепетировано заранее, чтобы поразить меня.
Но когда Фрэнис произнёс: My name’s Francis. Nice to meet you[40], - и Лавиния в ответ назвала своё имя и протянула ему руку, я понял что они действительно видят друг друга впервые. На моих глазах происходило чудо — прекрасное, без малейшего расхождения соединение двух незнакомых до этой минуты существ в одно, единое. И своим фильмом я показал бы это чудо миру.
Мне не требовались никаких других подтверждений, и просто так, ради шутки, я решил пройти с ними сцену на балконе, желая потешить свою гордость ещё одним мгновением славы. Мне хотелось развлечься. Поэтому я взял складной стул, который в ожидании ребят прислонил к ограде, раскрыл попросил Лавинию подняться на него.
— What?[41] — с испугом спросила она, склонив голову к плечу.
Я объяснил ей, что она может считать это неким профессиональным приёмом. Пусть доверится мне. Вознесясь над английской землёй, она действительно станет свободной — от самой себя, от сегодняшнего дня — и сделается настоящей Джульеттой. Я подал ей руку, желая помочь, и ободряюще улыбнулся.
