Франсиско Сиониль-Хосе - Два рассказа
Быстро спустилась тьма — с пением птиц и легким прохладным ветерком с горы. Даяв сидел со старым вождем на почетном месте, окруженный воинами лаудов с их деревянными щитами и сверкающими боевыми топорами. Воины, подняв вверх руки, застыли в прощальном приветствии. Звучно забили гонги, провожая в последний путь ее — и его.
Смерть теперь казалась ему благом. Раз Вайвайя ушла, ничто больше не удерживало Даява на земле, которую он обрабатывал, плодами которой кормил свою жену. И небо утратило свою власть над ним. Что это значит — умереть? Будет больно, но боль можно вытерпеть. Ведь был же он ранен прежде, и кровь текла из раны, и он чувствовал странную легкость в голове и нахлынувшую слабость. Нет, не этой муки он боялся, как воин он был готов к ней. Но как погасить внутреннюю боль, против которой бессильны и травы и заклинания.
Загорелись огромные смоляные факелы из сосновых веток, осветив толпу ярким пламенем. Наступило время заканчивать траурную церемонию. Даяв и ее семья, образовав небольшую процессию, направились к склону горы, где уже была вырыта небольшая ниша. Даяв задвинул в нее гроб, после чего отверстие закрыли большим камнем и засыпали место погребения землей. Мать Вайвайи посадила перед могилой несколько пучков рамоса — вьющегося растения, которое вырастет высоким и расцветет яркими, пурпурными цветами.
Он — тага-дая, он должен показать им, что умеет сдерживать свои чувства, но слезы сами собой стекали по щекам, плечи вздрагивали — Даяв плакал. Вождь положил руку ему на плечо и отвел его назад. Гонги зазвучали громче, и, перекрывая их звон, послышался визг забиваемых свиней. Они прошли в общинный дом с полами рубленого дерева, ярко освещенный свисавшими сверху железными лампами.
— Я просил моего отца, — обратился Даяв к вождю, — чтобы они не ходили больше за реку. А если бы и ходили, то только с мирными дарами. Я молю, чтобы вы поступили так же. Вайвайя тоже этого хотела...
Старый вождь, сидевший на оленьей шкуре, ничего не ответил. Его взгляд был устремлен куда-то поверх костра, разложенного перед широко раскрытыми дверями, сполохи пламени освещали хмурое небо. В желтых отсветах огня казалось, что глаза вождя сверкают; когда же он заговорил, медленно подбирая слова, в его голосе звучало глубокое чувство:
— О старом дереве говорят, что оно больше не растет. Но его трудно срубить, потому что у него глубокие корни, хотя их больше и не питает земля. Может быть, правильно, чтобы оно давало место новым, молодым деревьям...
Когда подали пищу, Даяв ел мало, а Парбангон и вовсе не стал есть, а тут же уснул. Даяву поднесли вина — сладкого и в то же время горьковатого, и он подумал: вот она, смерть. Но в вине ее не было.
Было уже поздно, когда они покинули Даява, чтобы он отдохнул, хотя снаружи продолжалось пиршество и пляски. Даяв спал беспокойно и пробудился, как только в утренней тишине восток зарделся пурпурным цветом. Звезды еще были рассыпаны жемчугом по небу. Мысли теснились в его голове пчелиным роем. Больше всего Даяв теперь сожалел, что был недостаточно добр к ней. Он явственно видел ее такой, какой она бывала в этот утренний час — черные блестящие волосы, милое лицо, ясные глаза, влажные губы. Даяв ощущал ее дыхание, слышал, как она возится на кухне, готовя ему еду, — она была осязаема. А ребенок, его сын — каким он станет, когда вырастет и сделается мужчиной? Что будет с Парбангоном — превратят ли они его в раба или позволят вернуться обратно, как надеялся Даяв, чтобы он мог все рассказать тага-дая? И какой конец его ждет? Даява с детства приучили не бояться смерти, он не страшился схватки, но теперь в ней не было никакого смысла, как и в том, что он оказался тут; в этом уло, наверное, прав. Но разве любовь когда-нибудь руководствовалась соображениями здравого смысла?
Настало утро, и пора было отправляться в путь. Старый вождь показался в проеме дверей, и Даяв направился к нему, бросив взгляд на Парбангона, который еще крепко спал.
— Не стоит будить его, — проговорил вождь негромко. — Ему нужно набраться сил. Мы отведем его к реке...
Волна радости охватила Даява. Он сошел по широким ступеням туда, где в ослепительном сиянии утра уже собрались воины. Старый вождь, обняв его за плечи, шепнул на ухо: «Муж моей дочери — мой сын».
— Отец моей жены — мой отец, — ответил ему на прощание Даяв.
В ярком, солнечном свете все селение было как на ладони — бамбуковые хижины с травяными кровлями, загоны для свиней, курятники, огороды, апельсиновые деревья. Почти все здесь он знал по рассказам Вайвайи. Что ж, он был почти что дома!
Они вывели его за деревню. Ему теперь предстояло произнести главное. «Вайвайя, — начал он свою благоговейную молитву. — Я любил тебя. И у нас с тобой родился мальчик. В нем — твоя кровь, он сейчас за рекой. Ты позволишь ему расти в мире и не знать тех испытаний, какие выпали на нашу долю? Хорошо?»
Старый вождь ничего не ответил на это, а может, Даяв просто не услышал. Снова раздались удары гонгов, а с той стороны, где стояли женщины, послышались причитания. По нему? Чувство страха уступило в сердце место радости. Лес ожидал его, но так же ясно, как то, что наступит закат, Даяв знал, что ему не дойти до реки.
Прогресс
Марина Сальседо, старший письмоводитель второго класса, прижимая к груди конверт с только что полученной зарплатой, заторопилась к своему столу, чтобы разобраться, сколько и за что у нее вычли на этот раз. Было 15 июля, и завтра ей предстояло отправиться в Манилу, чтобы довести до конца оформление своего повышения, которое по всем правилам должно было состояться еще пять лет тому назад. Она прослужила в штате министерства вот уже двадцать лет, а за минувшее пятилетие стоимость жизни настолько возросла, что без этого повышения ее младшему сыну колледжа не видать. И потом еще закладная на дом и землю, к которой пришлось прибегнуть три года назад, когда мужа положили в больницу, а теперь вот банк уведомляет об отказе в праве выкупа закладной до тех пор, пока не будут внесены просроченные платежи. Дом и земля — их единственная собственность, ради которой они с мужем почти двадцать лет работали не покладая рук.
С обычными «удержаниями из жалованья» все было ясно, но не хватало еще тридцати песо. Марина припомнила, что брала в кассе в долг десять песо, а на них падают проценты. И конечно же, те пятнадцать песо, которые собирали на устройство приема министру Аркадио Гусману в прошлом месяце. Прием готовило их региональное отделение, а у нее в тот день, как назло, разыгралась изжога, и она — такая жалость — почти ничего не съела, кроме маленькой тарелочки риса да нескольких кусочков жирной свинины. Министр притащил с собой целую свору «сопровождающих лиц», в основном из службы безопасности, которые жрали, как боровы. Можно подумать, что его жизнь подвергалась какой-то особой угрозе.
Она пересчитала зарплату — двести шестьдесят песо. Это все, что ей оставалось на поездку в Манилу. Марина поспешила в другой конец здания, в единственное кондиционированное помещение отделения. Сидевшие там девицы словно воды в рот набрали — значит, шеф был на месте. Она остановилась, оправила на себе бело-голубую униформу министерства и подошла к двери, стуча деревянными подошвами по бетонному полу. Секретарша сказала ей, что можно войти.
Шеф, лысоватый мужчина лет пятидесяти, увлеченно читал затрепанный номер «Плэйбоя». Он и не подумал отложить журнал в сторону. Марина стояла перед ним, ожидая, когда он соблаговолит обратить на нее внимание.
— Ну-с, стало быть, вы завтра отправляетесь, — проговорил он, обнажая кривые зубы.
— Да, сэр...
— Хорошо, тогда после обеда можете быть свободны — ведь вам надо собраться. Скажите, что я разрешил. Вы будете в Маниле только три рабочих дня. Как думаете, вам этого хватит?
— Хотелось бы иметь в запасе еще немного времени, сэр, если вдруг не управлюсь...
— Ну что ж, ладно — милостиво согласился шеф. — И кстати, когда будете там, если вас не затруднит, купите мне нового габардина на брюки. Деньги я отдам, когда вы вернетесь.
— Конечно, сэр. Спасибо вам...
Габардин, подсчитала в уме Марина, должно быть, обойдется не меньше чем в шестьдесят песо. В прошлый раз шеф просил привезти джинсы «Ливайс» — они стоили сто двадцать песо. У них уже выработался своеобразный ритуал: когда она возвращалась из поездки, он настойчиво предлагал ей деньги за покупки, а она не менее настойчиво отказывалась. А вообще-то он был славный, этот шеф, и к ней относился неплохо. Вот и теперь, например, разрешил уйти в середине дня, предоставил оплаченный отпуск. И никогда не приставал к ней, как к другим сотрудницам.
Первый утренний автобус, отправлявшийся в шесть часов, обычно бывал переполнен, но в это буднее утро собралось всего несколько пассажиров, и Марина удобно устроилась одна на сиденье с правой стороны по ходу машины. В ярком, солнечном свете за окном проплывали желтовато-зеленые поля недавно высаженного риса, наполненные водой канавы, пурпурные водяные лилии, небольшие городки, площади которых украшали рекламы прохладительных напитков, стайки спешащих в школу детей. Вся долина была полна движения — даже окрестные холмы, по которым передвигались пасущиеся стада. Автобус шелестел шинами по асфальтовой ленте дороги, проносился по новым стальным мостам. И это был несомненный прогресс, достигнутый в период чрезвычайного положения[5], Марина отдавала ему должное. Новые дороги, новые мосты позволяли теперь ездить в Манилу с такими удобствами — если прежде на это уходил целый день, то теперь только десять часов.
