Валерий Пудов - Приключения Трупа
Однако уносить вояку было некому.
Ни друзьям, ни лекарю. Ни целиком, ни крохами.
Соседи прыть сдержали. Стояли по углам и охали:
— Медали тайком украли.
— Рыло — медведи сожрали.
— Нищета!
— От винта!
— А борода — на зависть.
— Бедненький.
Но куда подевались наследники?
И не сказались!
6.Следствие копало не глубоко: искало мало и недалеко.
Силу применяло без огня — на происшествие хватило и дня: материал, указало, раздут, а криминал — крут.
Тут как тут и в других квартирах взяли останки Трупа.
И тоже — он, но — богаче: в банке, похоже, миллион, не иначе.
Глупо? Едва ли и в сатирах о таких читали?
Но не на тех напали!
Инспектор по этому делу сначала был изумлен: вектор тайных сил мотало к раздетому телу со всех сторон. Необычайно совпадало и имя, и остальное: не смех, а вредный уклон! Двое, трое — негоже, а кто же — неделимый он?
Но бедный чинодрал не ждал подсказки от министра и воспрял без натаски и быстро.
Сдержал страх, признал, что материал — швах (а может статься, множат провокации!) и в сердцах приказал:
— Ну и прах с ними! И кал!
И впопыхах написал:
«Обыск — утвердить, розыск — прекратить, происшествие — не плодить, нить следствия — не длить, полковника быть — не могло, а покойника схоронить — сейчас. Раз мурло нашли, не жалеть на него земли!»
И тут же снял накал: натружено встал, взял плеть и отхлестал полированную медь в кабинете.
Махал, как раздирал сети.
Поддавал наоттяжку, поднимал ляжку и разбивал разом чашку и фляжку.
А наливал вино в бокал — заодно порвал и подтяжку.
И за экстазом потерял и коварную пряжку, и бумажку с приказом.
И стал найденный мертвяк — как незаконный сорняк: из опасных элементов, но — без ясных документов.
VI. КРУЧИНЫ СКОТИНЫ
Биография Трупа известна с его слов, оттого и круто запутана при старте и на поворотах.
Так неуместна география островов, вычерченных с позолотой на карте вычерпанного болота.
Но детали — пустяк, а не печать на фото: их надо отличать от законных устоев и больших расчетов.
Иначе — не пересказать эскапады, взгляды и заботы утраченного героя исступленной охоты.
2.Кто о чем, а угрюмый Труп с детства думал о том, что с ним будет потом: люди уйдут без наследства, как дым в раструб, или, как солнечный зайчик, с огнем оживут.
Днем беспомощный мальчик бередил пыл на воле, а ночами жил мечтами о лучшей доле: устало пучил глазки и читал до дыр сказки.
Сначала узнал, что мир — бесконечен, а люди мрут — от простуд. Загадал, что и сам будет вечен, а уют дают за труд: по утрам убегал для зарядки в спортзал и, как смелый герой, без оглядки закалял тело игрой в прятки.
Но вот страницы книжки стали лосниться, а переплет расклевали птицы. И от печали мальчишка обхватил рукой темя: старье — гниет, а свое берет — время. Глухо запукал от звука часов и поразил клюквой железный засов.
И бил со всех сил, пока не натрудил плечи.
А у замка — ни прорех, ни трещин, ни течи.
Отступил и извлек полезный урок чисел: вещи крепче — из металла, а срок зависел — от материала.
Отсюда заключил: для продолжения века надо перевернуть суть человека. Груда костей — не преграда для движения, толчка и удара. Но можно втихую натянуть на кожу стальную рогожу! И скорей, пока не старый!
И стал с натугой гнуть кольчугу.
Теперь смотрел на дверь без скуки. Ждал чар от науки. Верил, что передел начал — безмерен, и искал под основы другую природу: живую воду, целебный отвар, волшебный эликсир, палочку-выручалочку для людского племени и машину времени, доставляющую желающих на чужбину — в вечный эфир и бесконечный мир.
Но протекали, как воды, годы и шептали: «Едва ли».
3.И вдруг умер старый дед.
Напоследок предок обеззубел, но образумил:
— Эксперимент — безумен. Бубен — ударный инструмент, а загублен. Надежд, внук, недаром нет.
И изрек впрок завет:
— Думы за горами — сеть, смерть за плечами — твердь. От мозгов — невроз, от дураков — навоз. Живешь — арбу прешь, помрешь — на горбу уснешь. От нош — воз, от гроз — газ, от нас — вошь. Приговор — не орлий вздор: кабы прежде навсегда не мёрли, нас бы туда невежды не допёрли. Вечно, без конца, будет жить нечеловечья прыть: люди без лица.
Ребяческие угадайки исчезли немедля, как муть, а старческие байки пролезли — в суть. Дед обозначил след лукавее — точно морочил тоской: начал за здравие, кончил — за упокой. И выходило на вид веселее мыла, что скользило и потело на столе: живее человека тело старика — по земле бежит с полвека, а в земле пролежит — векА.
Три дня и три ночи не смыкал глаз внук:
— Смотри, не смотри вокруг, а шанс для меня очень мал. Час рос, а стал — грош, а от слез — невтерпеж. Умирать — не хочу, а врачу — не сказать. Вопрос — не пустяк: как выживать?
В кровать мальчишка лег не спать, не в игрушки играть, не книжки читать, а рвать: платок — на полосы, на макушке — волосы. Не смели и поднять с постели.
А за окном — канительный, смертельный дурдом.
Свинья и кочет три дня и три ночи, от зари до зари, плачем исходили — жмых рыли. На поминки приговорили их за прелести к подаче на стол для разминки челюстей, и столб стоял от пыли, как вал в шторм и кол на могиле.
Чахлый мальчик сжал пальчик меж губ и огорченно пробормотал, как пнул дряхлый дуб:
— Обреченная скотина — не животина. Ей милей кручина.
Перекочевал на стул и — уснул.
Отнесли пониже, на пол, а он сквозь сон ляпнул:
— Час от часу — к концу ближе. Брось у земли! Не к лицу почести. Задержать время — не для нас бремя. Не переключишь вспять — лучше спать и не видать.
Но очнулся — крутанулся, как вертел:
— К врачу — не хочу. Пульса — не мерьте!
И с тех пор укротить смех, задор и прыть не могли и по смерти.
4.Пока был юн, разносил пыл и флирт, как вьюн, дотошный и настырный. Говорил, что ловил за бока жистуху. Нарочно нюхал спирт нашатырный — для бодрости. Будто мало перепадало бунта молодости.
Способностей проявил — горы, но — не пустил в разборы: когда учился числам, сообщил, что рассчитал начало всех начал, но успех затаил, как ротозей — провал.
Уроки пропускал и чертил закорючки, но для мороки задавал взбучки: друзей подводил — с яслей, начальства часто не замечал, а учителей честил кислыми и нечистыми не руку. Не подарок был!
Недаром и сто правил ни во что не ставил.
Истину представил верой, веру — мистикой, мистику — химерой, химеру — эквилибристикой, эквилибристику — манерой, а манеру — рвотной рутиной, болотной тиной, потной серой стервой и чрезмерной спермой. Ну а меру сравнил с авторучкой без чернил и икотой без счета.
В конце учебы учинил при народе что-то в роде погрома и со злобой на лице соскочил в обрыв, не получив диплома.
Потом говорили тайком, что он не воплотил усилий, но был рожден для науки и от скуки сочинил закон и даже открыл частицу, которая бродяжит, как скорая колесница, от живого к мертвому и от мертвого к живому, но сурово закрыл ее, чтоб не попала, как жало, в лоб к другому:
— Свое, — объяснил, — открыл не чужому! От спертого к незатертому путь протянуть — не любому!
5.Женщин он не любил:
— Поклон, — твердил, — грязный пережиток!
Но наплодил детей не меньше, чем море — улиток, за что и был назван горем мужей и кормом паразиток.
Но всем отвечал без печали:
— На то и подбивали!
Вел себя с ними вздорно, грубя, как с рядовыми — командир, под началом которого — не подол, а мир.
На укоры величаво отпускал тираду: у живых, мол, одна дорога, зато ног — много, и надо их умножать вовек, как волна — вал, а кто не смог, тот — идиот или не человек, а металл. Если, поучал, не рожать, не воскреснет и рать.
Намекал, что на века зачал зверька, который хоть и мал, да и плоть легка, зато — не хворый и удал, а шире в мире никто не видал.
6.Когда призвали его от труда в ряды, нагородил ахинеи:
— Мы — ломы: богатыри из стали. Ах, умеем! Для того и сады, и песни, и свет. Если на любовь сил нет, тресни, но умри в строю без бодяги, отвори свою кровь на стяги!
Но передавали также, что нахал дрожал и, если не сбежал от присяги, то из-за стражи и тюряги.
Не раз сообщали, что на месте убит, что укрощали экстаз и нож, и динамит.
Но всегда добавляли, что беда — галиматья, и ложь раздували врали, а герой — с нами, как знамя на древке, оттого и злой, как улей, хотя и звали его девки лапулей.
Объясняли, что пошлют его за кордон, на раздрай, флаги рвать — глядь: на бедняге рать! — не подождут и — давай оплакивать! А он — тут как тут, и ничего — без боли: «Врешь, не возьмешь!» — и сплошь мат, не разберешь, то ли у него редут от засады, то ли скат, то ли снаряды не берут оттого, что — свят.
