Николай Камбулов - Ракетный гром
— Разве тебя поймешь. Костя? При чем тут сын? Компота не будет. — Добрыйдень имел привычку любое нарушение по службе называть компотом. — Сегодня к старшему лейтенанту приехала жена. Едва зашла в комнату, и тут сигнал срочного сбора. Надо же такому случиться. Молодая жена, красивая, очень красивая и маленькая дочурка...
— Ты видел?
— Если бы не видел, не говорил. Теперь она сидит одна и ждет... Когда мы вернемся — неизвестно... Я ему говорю: товарищ старший лейтенант, почему вы не отпросились у замполита? Отпустил бы. Он отвечает: «По двум причинам: во-первых, члену партийного бюро неудобно отказываться, во-вторых, дело касается жизни командира. Поняли, говорит, товарищ Добрыйдень?».
Цыганок уловил в тоне сержанта нотки укора и вспылил.
— Да ты что, Вася! — крикнул он. — Товарищ Малко — золото! Он со штабной работы на взвод пошел! — И погодя немного начал сокрушаться о том, что всю жизнь его. Цыганка, понимают не так. Он стремится к лучшему, а получается «не кругло, наперекосяк». И рассказал случай, как подсунул ночью ребятам под одеяло обмундирование, чтобы оделись заранее, потому что знал: намечается тревога.
— Наш взвод раньше всех прибыл в артиллерийский парк. Потом сам же командир взвода лейтенант Узлов по загривку мне: нарушил внутренний распорядок.
Цыганок заметил глубокий овраг, рванул рычаг, дал левый поворот. Теперь вездеход пылил по дороге. Вести машину стало легче. И оттого, что было легко управлять, Цыганок пришел в ярость:
— Как дети, катаемся по полю! Ветерком обдувает. Разве это поиск!
Малко приказал остановить вездеход. Солдаты снова ушли осматривать местность, рассыпавшись в разные стороны. Ушел и сержант Добрыйдень. Цыганок опять остался вдвоем с Малко. Он проверил тормоза, измерил горючее: бензину было много. Но от этого Цыганку не стало легче: ему казалось, если он пойдет искать — обязательно обнаружит командира. Малко смотрел в бинокль, тревожился не меньше, чем Цыганок.
— Заводи машину! - крикнул Малко и вскочил в кабину. — Поехали! Увеличь скорость. Вот так и держи... Теперь вправо. Хорошо! Левый поворот. Отлично! Теперь к той высотке. Понимаешь, товарищ Цыганок, смотрю в бинокль, вижу: идет он. Протру глаза — нет, показалось. Понимаешь... всякие мысли приходят.
Вернулись на место, где высадили солдат. Малко вытер платком лицо, сказал:
— И все же будем искать, будем!
Подошел сержант со своей группой, сели в кузов. Снова вездеход тронулся: то в одном, то в другом месте степи вырастало хвостатое облако пыли. Вспыхнет и уляжется на разогретую землю.
Бинокль переходил из рук в руки. У Малко устали глаза, покраснели, и он уже не доверял своему зрению, сипло произносил:
— Вы сами, сами, у меня туман в глазах.
VIIIМихаил Сергеевич Водолазов настороженно следил за водителем: порой казалось, парень вот-вот рванет баранку и видавший виды «газик» перевернется на крутом повороте. Но Савушка, кряхтя и покусывая нижнюю губу, вел машину сносно. На минуту в душе Водолазова возникло теплое, щекочущее удовлетворение: не кто иной, а он сам обучил Савушку шоферскому делу. «Повозился, однако, не зря, водит машину». И невольно вспомнил доктора Дроздова Владимира Ивановича, который много труда вложил, чтобы вылечить Савушку. Дроздов уволился из армии, но остался жить в Нагорном, пишет научный труд о долгожителях.
Они ехали в дальнюю бригаду, на целинный участок; хотя эта земля уже распахивается и засевается не первый год, по старой привычке в колхозе ее зовут целиной. То были последние гектары посева, на других местах уже глянули из-под земли первые всходы, а некоторые колышутся на ветру, да только не радуют глаз...
— Марно сегодня, — вздохнул Савушка, — марно, товарищ полковник.
— Смотреть на дорогу, — предупредил Водолазов. К нему опять вернулась настороженность: дороги как таковой уже не было, под машину бросались лишь продолговатые плешинки, остатки прежней грунтовки. Савушка, словно почувствовав настроение Водолазова, сбавил скорость. Водолазов высунул голову, ожидая, когда машина поравняется с курганом, чтобы еще разок взглянуть на этот странный холм.
— Остановись, Савушка. — И сошел на горячую землю.
Курган был густо покрыт диким терном, кустами огнистого шиповника, серыми сухими будыльями.
Водолазов нашел стежку, ведущую на голую маковку, нырнул в заросли. Тропка, изгибаясь и протискиваясь сквозь сплетения колючих веток, вывела на вершину, откуда виднелась вся округа. Подъем Водолазову дался с трудом: с бровей, темных и густых, капал соленый и тепловатый, как парное молоко, пот, катился по бритым щекам, попадал в иссушенные зноем уголки рта. Он вытер клетчатым платком лицо и жадным взором окинул даль. Мглистое небо, дымчатая корона солнца, жаркого и круглого, заставили его вздрогнуть. Это были признаки надвигающейся беды — черной бури.
Хотя она, эта буря, судя по признакам, была еще далеко, может быть, в трехстах— четырехстах километрах. Водолазов в мыслях отчетливо представил, как упругий жаркий ветер где-то там, за сотни километров, налетел на иссушенные от бестравия земли, поднял в воздух тонны серой, сухой, как порох, пыли и несет сюда, на поля колхоза. Потом черные бури поразбойничают дня три-четыре и, обессилев, утихнут где-то. Небо вновь обретет свои краски, и, возможно, набегут облака, загрохочет гром, и, если дождь досыта напоит посевы, тогда к растениям вновь вернутся силы, а если влага не достигнет корней, осевшая пыль превратится в панцирь и жестоко, безжалостно погубит неокрепшие всходы хлебов...
Вернулся в машину, продолжая рассуждать: «Как же так? Это несправедливо, сколько сил затратили, а стихия одним разом все перечеркнет... И ничего тут не поделаешь. Стараемся, пашем по всем правилам агрономии, удобряем... Сколько труда, сколько сил... Неужели и впрямь человек бессилен что-либо сделать?»
Водолазов даже испугался такой мысли. Он оглянулся на Савушку: не подслушал ли тот; с ожесточением потер ладонью остриженные «под ежик» волосы: «Ну и ну, ну и полковник запаса, растерялся! А война, а те лавины танков, те густые цепи озверелого врага — разве они были слабее песчаных бурь?! Сколько раз костлявая бросалась на плечи, и казалось, нет спасения, еще мгновение, и ты окажешься в ее объятиях. Но ты не паниковал, не изгибался, побеждал. Войну одолели, батенька Михаил Сергеевич».
В воспоминаниях промелькнули огненные картины схваток. Он немного приободрился, похвалил Савушку: «Ничего, ничего, Савушка, крути баранку, крути, дышло в бок твоей болезни».
И, заметив, как водитель с завидной ловкостью переключил скорость, закричал:
— Ага! Молодец, так и управляй этой машиной. «Волгу» купим, тебя посажу за руль, катай предколхоза с ветерком, чтобы мозги проветривались враз.
Савушка сказал:
— Товарищ полковник, а зачем на курган взбирались?
— Полковник... Чего это ты меня так величаешь? Два года псгон не ношу, — с грустью заключил Водолазов: душа его еще была там, в армии, и сама часть рядом, да только не та уже — ракетная!
Савушка ответил:
— Для порядка, товарищ полковник, зову так. Мне нравятся военные.
— Для порядка?.. Ну что ж, для порядка можно... Курган, говоришь? Присматриваюсь к нему второй год. Что за оказия, Савушка, скажи мне: кругом трава выгорает, а на нем, на этом кургане, всегда зелено. Может быть, колдовство какое? — пошутил Водолазов.
— Папаня знает, — ответил Савушка.
Это удивило Водолазова. «Папаня знает... Едва ли он может знать причуды здешних мест. — про себя возразил Водолазов. — Летун известный, ему и дела нет до земли. Будет урожай или нет — его это не заботило. Урвать побольше, дать колхозу поменьше — это он умел, твой папаня», — продолжал злиться Водолазов, но брошенная Савушкой фраза притормаживала злость, и он наконец подумал: «А черт его поймет, этого Дмитрича... Возможно, и знает».
— Письма шлет?
— Папаня-то?
Водолазова взорвало:
— Да какой он тебе папаня? Гад он, кровопиец, обворовывал колхоз, получил по заслугам.
— Я его не оправдываю, товарищ полковник.
— Еще бы, эксплуатировал тебя, как батрака. Кулак, и только.
— Жадный он был. Для себя мог и на солончаках пшеницу во какую вырастить. Без него наш сад опаршивел, а мать — она ничего не знает. День и ночь в работе папаня-то был. Ни свет ни заря, а он уже кряхтит в саду или скотину холит...
— Жалко тебе его?
— Не-е-ет! Я ведь не об этом, товарищ полковник. Говорю: верблюд он в работе. Не смогли его приручить к нашей жизни, вот и пошел воровать да скопидомничать. А что касается писем, товарищ полковник, редко шлет. Последнее получили в конце апреля. У матери просил прощения. Писал: Дарьюшка, прости меня, матерого волка, прости. Бил я тебя от жадности да по причине своей темноты. В письме умолял, чтобы я не уходил из дому, просил смотреть за матерью. Она, писал, света божьего не видела. Владимира Ивановича Дроздова вспоминал. Говорит, он тебя, Савушка, на ноги поставил. Ты, говорит, не забывай носить ему яблок; денег, говорит, не бери, в дом жильцов не пускай, это, мол, не вашего ума дело. И про вас, товарищ полковник, вспомнил. Говорит, если этот отставной генерал еще мотается в колхозном «бобике», то передай ему, что Дмитрич тут находится при хорошем деле: лес валит и ему ставят высокие проценты, за которые платят деньги, больше, чем в колхозе «Социализм».
