Вигдис Йорт - Преимущества и недостатки существования
— Свиные котлеты, пожаренные в вине, итальянский рецепт.
— A-а! Мы так проголодались. Когда обед?
— В восемь! Ровно!
— А можно немного шампанского перед едой?
— Когда пожелаете, господин Францен!
Она обваливает тонкие свиные котлеты с травах и поджаривает их на сковородке, заливает водой и оставляет вариться. Пар проникает из-под крышки, сочится из кухни в холл, поднимается к Франценам, и они свешиваются из окна, обернувшись в одеяла, усы Францена взъерошены и напоминают галстук-бабочку под носом.
— В сущности, хотелось бы немного шипучки, желательно прямо сейчас, — говорит он, — мне спуститься голым или наша достопочтенная хозяйка поднимется?
Францен очень мил с растрепанными усами. Шампанское сейчас прибудет, шампанское с клубникой, ей только в радость!
Юная дама сидит в кровати под одеялом, влажные кудри прилипли к плечам, а красные ноготки на пальцах ног беззаботно торчат наружу.
— Угощение от хозяйки, — говорит Нина и ставит шампанское на ночной столик. Ада протягивает соломинку с клубникой, Уле — горсть незабудок, фру Францен принимает угощение с блестящими глазами и сонной улыбкой, а Францен дает каждому по монетке в десять крон.
— Увидимся за обедом, — говорит Нина, выскальзывает из номера, стоит в коридоре и чувствует, как хорошо доставлять другим радость, потом они идут к Хюсетам. Стучат, никто не отвечает, они снова стучат. Нина прикладывается ухом к двери: — Кто-нибудь есть? Вы здесь?
— Да, — отвечает фру Хюсет, и Нина открывает дверь. Мужа нет, она сидит в постели с красными глазами над книгой о плодородии и лунных фазах.
— Угощение от хозяйки, — говорит Агнес и ставит поднос на ночной столик.
— С ума сойти!
Голос безжизненный и надломленный.
— Мы думали, вы тут вместе, — говорит Нина. — Знаете, шампанское — оно только на пользу.
— Да, да, — говорит фру Хюсет, — он в душе.
— Значит, скоро выйдет!
Ада протягивает соломинку с клубникой, Уле дает незабудки, она берет угощение слабыми руками и вздыхает, кусает губы, будто сомневается.
— Здесь пишут, что надо это делать в полнолуние, — говорит она, обращаясь к Нине, показывает на место в книге, где нарисованы какие-то странные кривые. — Сегодня ведь полнолуние?
— Возможно, — отвечает Нина. — Я ничуть не удивлюсь. Когда вы говорите, мне кажется, я это уже где-то слышала. Да, по-моему, сегодня действительно полнолуние.
— Сегодня двадцать второе, так?
— Да, — говорит Агнес. Она знает, какое число и сколько времени.
— Значит, двадцать второе, — повторяет фру Хюсет, показывает на кривую в книге и улыбается. Они улыбаются все вместе. Двадцать второе — особенный день.
— Значит, будет счастье, плодородие и все такое, — говорит Нина, — и к тому же полнолуние. В холодильнике есть устрицы, если ваш муж захочет!
Они закрывают за собой дверь, стоят в коридоре и чувствуют, как замечательно заставить человека улыбнуться. Задумчиво, не говоря ни слова, они спускаются.
Картошка печется в духовке в оливковом масле с солью и розмарином, нарезанные помидоры с мелко нарубленным луком, смоченным в оливковом масле, стоят на столах, которые они вынесли на лужайку и накрыли под липой. Моцарт звучит почти как птицы, смешиваясь с пением настоящих птиц. Ровно в семь часов спускаются Францены, их лица красные от весеннего солнца и шампанского. Юхан Антонсен степенно следует за ними через столовую в выглаженной хлопковой рубашке цвета слоновой кости и панаме, криво надвинутой на голову, как у вышедшего на берег пирата, он останавливается в дверях террасы и с тоской смотрит на море, пронзительно бирюзовое в безветрии.
— Березовый лес, — говорит он и показывает за плечо на картину, которую она оставила висеть. — А почему не написано, что животные на картине — коровы?
В самом деле.
Появляются Хюсеты. Рука об руку, взгляд затуманен. Каблуки женщин утопают в траве, мужчины вытягивают их обратно. Под липой тенисто и сумрачно, хлеб теплый, красное итальянское вино слегка прохладное в больших графинах, все приготовлено для удовольствия. Антонсен предлагает сигариллы фру Хюсет, но она отказывается и с тоской смотрит на небо, где нет ничего, кроме плывущих мимо розовых облаков.
Еда пахнет Италией, Италия в воздухе, Италия в них самих. Вчера пахло Францией, теперь они еще южнее. Моцарта сменяет Пьяццола, скоро будет фадо, потом они дойдут до берега Африки, а потом пересекут экватор. Солнце красное и вот-вот спрячется за шхеры. Нина зажигает китайские фонарики на столах, деревьях и наполняет графины. Пейте! Напивайтесь!
Темнота мягкая, лиловая с кобальтово-синими прожилками, потом из-за облака выходит луна, полная, абсолютно круглая. Фру Хюсет откидывается назад, приложив руку к глазам, чтобы посмотреть, и тут ломается стул. Она ударяется головой о стену, падает в траву и теряет сознание. Ее лицо виднеется в клумбе с розами бледно-розового цвета. Они поливают ее холодной водой, она смотрит на них ясными удивительными глазами. Они поднимают ее, приносят новый стул из тех, что Нина не починила с утра. Хюсет хочет в постель, но фру Хюсет хочет попробовать пирожное счастья. Дети выносят их на блюде и предлагают всем по кругу. Они похожи на коробочки с таблетками экстази. Антонсен откусывает первым, вытаскивает записку из пирожного и читает надпись, сделанную почерком Ады:
— «Скоро летние каникулы, и тебя ждет много замечательного».
Ада краснеет и прячет лицо в руках.
— Спасибо, спасибо, — благодарит Антонсен.
В пирожном у Францена лежит обещание, что у него будет день рождения в наступающем году и он получит, чего желает. Записка Хюсета поздравила его с Новым годом и пожелала счастливого Рождества, он ответил тем же. Сванхильд пришла через шхеры, чтобы забрать Уле домой, ей налили бокал красного вина и дали пирожное, она откусывает и читает записку, но не хочет говорить, что в ней написано.
Фру Хюсет откусывает от своего пирожного и с серьезным видом выуживает записку.
— «В конце концов, все будет хорошо», — читает она дрожащим голосом. Это написала Агнес, она стоит в дверях террасы и следит за ними. Фру Хюсет смотрит на луну, мощная, полная, та притягивает к себе море. Она шепчет что-то на ухо мужу, он встает, благодарит за превосходный обед и помогает подняться жене. Он похож на старый подстриженный тополь, когда идет через столовую, она — тонкое, скривленное ветром миндальное дерево, случайно посаженное рядом. Они идут рука об руку, слышны их недружные шаги вверх по лестнице, а вскоре видно, как трясутся рамы, все сильнее, окна наконец открываются, и фру Хюсет перегибается через подоконник:
— Вы не кинете сюда еще одно пирожное?
Агнес кидает и докидывает с четвертой попытки, фру Хюсет откусывает, вынимает записку и читает:
— «С хорошими инструментами полдела сделано».
Все смеются. Дети смеются, фру Хюсет смеется, оборачивается и повторяет мудрые слова мужу, который тоже стоит в окне, вежливо машет им на ночь, потом закрывает окно на обе задвижки.
Сванхильд пробует еще одно пирожное, она съедает четыре и только на пятом улыбается. Остальные записки она рвет в клочки и кладет в пепельницу Антонсену, пятую она скручивает и пихает за лифчик под блузкой. Потом берет Уле и Аду за руки и идет домой через шхеры, останавливается на вершине и машет.
Молодая жена Францена машет в ответ, протягивает руку вверх, демонстрируя белую подмышку, похожую на только что срезанный фрукт.
— Ты выглядишь очень аппетитно, когда так машешь, — говорит Францен и дотрагивается до фрукта. Фру Францен дергает его за усы и смеется. Он приглашает ее на танец, кружит ее над травой, она сняла обувь, теперь каблуки не мешают. Красная шелковая рубашка Францена бросает блики на все, что ни есть вокруг, ткань подрагивает и струится, будто горит или тает, вся лужайка словно покрыта тонким битым стеклом.
Антонсен ложится последним. Долго гуляет внизу у моря, где всегда пенятся волны, и бросает камни в воду. Сбрасывает с себя свои дела, как он говорит, одно за другим, чтобы заснуть. Это напоминает ночные занятия Нины за письменным столом. Она следит за Антонсеном, убирая со стола, белая рубашка, панама в руке, бросающей камни.
Потом, когда он уже лег, она обходит дом и видит, что свет погашен, занавески задернуты, двери закрыты, прислушивается под открытыми окнами. Они погружены в глубочайший сон на ее раскачивающемся, медленном корабле. В темноте она переносит восемь мешков с книгами из машины в гостиную. Всего — пятьдесят четыре книги, но они не заполняют пространство, на которое она рассчитывала, ведь в них так много написано, столько всего они заполняют в ней самой. Но самое странное, вынимая их одну за другой, — знакомые и дорогие сердцу названия, — листая их наугад, она замечает подчеркивания и восклицательные знаки, напоминающие ее собственные, насколько она помнит, расставленные ею в тех же местах, у тех же слов. «Абрикосы есть, абрикосы есть»[2]. Словно это всем доставляет одинаковую радость? «Рождество есть, на-конец-то небо поднялось к небесным вершинам, опускаясь при этом так нежно, будто сны можно увидеть до сна». Еще раз выходит она на террасу, смотрит на небо над своим домом и на темные окна, за которыми спят ее гости, потом возвращается. На титульном листе она читает имя хозяйки, Осхильд Бренне, написанное с завитками и петельками, не в одной или двух книжках, а в пятидесяти трех из пятидесяти четырех выбранных Ниной книг. В пятьдесят четвертой, книге о морских рыбах, на титульном листе ничего не написано.
