Джузеппе Конте - Осеннее равноденствие
Выше, там, где виноградники уступали место нависшим над обрывом каштановым рощам, а затем соснам и туману, в деревне, где жили мы, где все мужчины состояли в обществе охотников и все были браконьерами, об этой стрельбе говорили долго и с завистью. Мужчины нашей деревни не могли без сожаления подумать об этих метких, смертоносных очередях, об этих поверженных тушах, изъятых стрелками, а потом, быть может, проданных мясникам на побережье.
В самый полдень, когда нежаркое солнце золотило крыши и платаны, мы с Сарой пришли на маленькую площадь к церкви, где нас должен был ждать Капитан. Мы увидели Бруно, окруженного толпой слушателей: он утверждал, что они-де лучше управились бы с автоматами, а рядом с ним мы увидели Капитана, который невозмутимо кивнул, выражая согласие.
Я заметил, что Сара пришла в ярость: ее улыбку, ее выступающую нижнюю губу, потрескавшуюся и усеянную веснушками, вдруг искривила злобная гримаса — в эту минуту она с удовольствием ударила бы Капитана, набросилась бы на него с кулаками.
VКогда мы выходили из деревни, что-то приковало к себе наше внимание: застывший в неподвижности черный зверь, больше ничего я разглядеть не мог, пока мы не подошли совсем близко, к двери кабачка. На пластиковом ящике из-под минеральной воды в шатком равновесии лежал кабан; его положили брюхом на ящик, казалось, будто он хотел через него перепрыгнуть. Темная щетина, передние ноги вытянуты, как если бы он бежал, приподнимался над землей. Мы подошли к нему с некоторой робостью. Темная щетина, поникшая, но все еще могучая голова, изогнутые клыки не длиннее лезвия перочинного ножа. Вдоль хребта щетинки стояли дыбом, прямые и колючие, сбоку они были похожи на очертания волны — знак былой гордыни и былого ужаса, которых смерть не смогла побороть.
Сара не хотела верить, что кабана убили. Ящик был оранжевый, пластиковый, мы осмотрели его, искали сгустки крови на дне, кровавые полосы на асфальте, но ничего этого не было. Я вспомнил, что убитых кабанов охотники свежуют прямо в лесу. Значит, этот кабан был ответом на выстрелы карабинеров, трофеем, жертвой, павшей до открытия охотничьего сезона, и кто-то не побоялся принести его сюда и выставить напоказ.
Передние ноги вытянуты, как будто он бежал, черная голова поникла, но все еще была могучей, колючие щетинки на спине сбоку имели очертания волны; а вокруг ничего, ни ружья, ни крови, ничего, что напоминало бы о схватке. И все же это был трофей, иначе зачем бы выставлять его здесь? Это был своеобразный вызов со стороны местных охотников и их заводилы, который всегда насмешливо ухмылялся, обращаясь к остальным, в память о чине, присвоенном ему во время войны, о его былой власти над жизнью и смертью в этих краях.
Но зачем они положили его брюхом на ящик, зачем вытянули ему ноги так, словно он все еще бежал, — тут, на асфальте, перед дверью кабачка?
Кругом были покой и предвечерняя мгла, темно-красный диск солнца выглядывал из серой дымки, скрывавшей очертания гор и вершину холма, где стояла разрушенная церковь.
Мы шли молча, все еще напуганные, по тропинке, ведущей к нашим домам; деревья стояли недвижно, темно-красный солнечный диск, казалось, спустился прямо к нам, завис над самой головой, громадный, выхваченный из мглы, словно плод, сорвавшийся с невидимого дерева, или рубин, оставшийся от потерянного кольца. Он был темно-красный, но без блеска, четко очерченный, угрюмый.
Сара смотрела на него; она сказала мне, что это пурпурная крышка люка, которую надо приподнять, проникнуть внутрь — и окажешься по ту сторону мглы и закатов.
VI— Надо нам как-нибудь подстеречь кабанов, когда они вылезут из нор, — сказала Сара, — и полюбоваться ими во всей их мощи, прежде чем охотники их перебьют.
Капитан, смеясь, качал головой, поднимал большой палец правой руки, а потом резко вытягивал вперед указательный, словно целился в кого-то из ружья. В голубых глазах Сары, в складке ее потрескавшихся губ все чаще мелькала ненависть, как будто направленная против Капитана.
Вот так и получилось, что я один стал гулять с ней по крутым тропинкам, среди густого ежевичника; мы разгуливали до темноты, Сара шла своим солдатским шагом, и нередко приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.
Она повела меня в темную, старую часть леса, где обрыв был круче, откуда глубже казались омытые светом шрамы оврагов, спускавшихся навстречу морю. Иногда по залитым солнцем лужайкам проносились друг за другом тени каких-то птиц — каких именно, нельзя было разобрать в полете.
В зарослях мы находили ягоды, некоторые поодиночке висели среди зелени, как бусинки рассыпанного ожерелья, другие были собраны вместе, словно виноградины в одной бесформенной кисти.
Изредка виднелись серебристые бахромчатые плети ломоноса.
На отдельных, выдававшихся вперед веточках ягоды были не красно-коричневыми, а переливчато-черными, светящимися изнутри, словно зрачок.
— А деревья не смотрят на нас? — спрашивала меня Сара. — Кусты на нас не смотрят? Не гадают, кто мы такие?
Черные ягоды, их переливчатая, изнутри светящаяся чернота. Это и были глаза осеннего равноденствия.
Раньше я уже пытался понять, что ищет Сара во время своих все более и более долгих прогулок в лесу.
И вот теперь я шел с нею, видел среди листвы ее короткие рыжие волосы, прямые плечи, ноги узкие, словно два ножа; было в ней что-то, отчего она казалась мне жестокой и легкомысленной, словно забывала обо всем: о Капитане, о том, ради чего они приехали сюда, и обо мне, с трудом поспевавшем за нею.
Не только желание случайно увидеть кабанов заставляло ее рыскать по лесу. Быть может, еще тогда, еще до встречи на холме, у разрушенной церкви, она начала искать в себе иную, глубинную память, которая не дается нам, пока мы что-нибудь не забудем.
Я видел, как мелькают среди листвы ее медно-рыжие волосы, словно солнце в высоких облаках, словно россыпь ягод шиповника, колеблемых ветром.
Впервые она сказала мне это на солнечном склоне, поросшем пышной травой, по которой, как по экрану, проносились тени больших птиц с распростертыми крыльями: должно быть, это были ястребы. В ее голосе звучали веселье и вызов.
— Существует нечто неясное, какой-то образ меня самой, образ леса, похожего на этот, оно огромное, и кружится, и словно бы хочет, чтобы о нем вспомнили, это нечто такое, что уже случалось со мной однажды, не знаю, когда именно, но только не в этой, теперешней жизни.
По крутым тропинкам среди густого ежевичника мы порой выбирались вниз, в деревню.
Если пройти под аркой, рядом с домами на маленькой площади, то можно попасть в разрушенный, необитаемый городок, тот, что покрывает макушку холма наподобие ветхой шляпы: кучка серых каменных домов, прилепившихся друг к другу, как грибы, плотное темное тулово кометы, увиденной издали.
Уже смеркалось, когда мы вошли под арку, увидели вымощенный булыжником подъем к другой арке, уже и темнее первой, изъеденные, замшелые стены, распахнутые двери, сорвавшиеся с петель или укрепленные прибитыми поперек досками рамы, зияющие дыры, ночные гнезда заброшенных домов.
Мы хотели пройтись по этому подъему, вымощенному булыжником, по улочкам цвета мха и плесени, которые как бы обвивались вокруг самих себя, с фасадами домов — высокие словно парили над низкими, — покрытых трещинами, но устоявших, подпертых балками. Мы хотели подняться на самый верх, туда, где была разрушенная церковь. Но темнота упала стремительно, отвесно и застала нас врасплох.
Мы вышли из деревни молча, быстрым шагом, в окнах нижних этажей уже горел свет, из кухонь на улицу проникал запах лукового супа. Дровяной склад на самом краю деревни казался черным, угрюмым сфинксом тьмы.
В эти дни солнце, долго продержавшись на ясной, сияющей грани равноденствия, стало заходить раньше.
Старик, который помнил две свои прежние жизни
В одной рыбацкой деревушке на севере Шотландии или на севере Франции жил старик, который знал о двух своих прежних жизнях, помнил по крайней мере два воплощения из всех, какие принимала его душа.
Некогда был он лососем, пересекал океаны, изведал борьбу за придонные воды со спрутами и кашалотами, видел, как прыгают летучие рыбы среди светящихся водорослей, как мигрируют мириады медуз, огромных, точно зонтики, что рассекают пелену планктона, неся на спине треску, отбившуюся от косяка и разомлевшую в теплом воздухе. Встречались ему обломки погибших кораблей, обглоданные, безглазые трупы потерпевших крушение, холодные течения, яростные волны. Если глядеть снизу, штормовые волны подобны вулканам из сновидений, колокольням, которые бесконечно вырастают над головой, пока не взорвутся, распадаясь, рассыпаясь во все стороны.
Повидал он разные берега: и песчаные, и покрытые джунглями, и скалистые, и каменистые, повидал и родники пресной воды и наконец, повинуясь самой сильной своей страсти, нашел широкое устье, куда можно было заплыть, реку, вверх по которой можно было подниматься до самых истоков, бескрайние цветущие берега, плавное течение, обросшие зеленым мхом нагромождения утесов, падающие на воду тени деревьев, все более и более высоких.
