Джузеппе Конте - Осеннее равноденствие
Обзор книги Джузеппе Конте - Осеннее равноденствие
Джузеппе Конте
Осеннее равноденствие
Перевод Н. КУЛИШ
© 1987 RCS Rizzoli Libri S.p.A., Milano
После долгих странствий я вернулся домой. Снова открыл окно, выходящее на восток, сел за письменный стол. Снова лежат передо мной записи легенд, собранных на Севере, где тучи несутся от озера к озеру, а над устьями рек по утрам тянутся лебединые стаи.
Вот я вновь здесь и словно впервые смотрю на это море. Блеклая золотисто-ржавая полоска, извилистая борозда неведомого пахаря пролегла по всей его шири. Она как будто раздвигается.
Божества, зачарованные обитатели моря и леса… Я думал, что легенды, собранные на Севере, рассказывают только о них, об их вечной жизни, о творимых ими чудесах. Но тогда, после равноденствия, той осенью, чьи огни я помню до сих пор, сам не знаю почему, я понял, что легенды рассказывают и о нас и открывают нам тайну наших жизней, я понял это благодаря Саре, благодаря тому, что с ней произошло и чего она не испугалась.
Бог моря принимает облик юноши
Однажды, в давние времена, мужчина земли полюбил женщину моря. Они встречались на узких песчаных отмелях, где кончаются заросли вереска и начинаются волны прибоя. Туда, плавно снижаясь, слетали вороны, там скакали стада диких коней, быстрые, как пепельно-серые тучи.
Он сильно любил ее, построил для нее дом. И звал ее пойти за ним, оставить этот берег, изглоданный ветрами и длинными волнами прибоя. На песке не росло ничего, одни лишь водоросли, липкие буро-зеленые водоросли, их скопления змеились на берегу, похожие на гниющие охапки срезанного камыша. Только вороны прилетали туда да проносились стадами дикие кони.
А за этим берегом, говорил мужчина земли женщине моря, у них есть дом в плодородной, укрытой от ветров долине, где можно водить овец на пастбище, сеять рожь и ячмень.
Но женщина отвергала все это, она всегда это отвергала. Она убеждала его последовать за нею, войти в эти волны, познать их непрестанное, без цели и без отдыха, движение, добраться до далеких морских просторов, где повелители — ветры, а бури — повелительницы.
И смеялась, беседуя с ним на берегу, с влажными кудрями, как гроздья глициний сбегающими по плечам, с глазами, сверкавшими ярче перламутра.
Мужчина земли не понимал ее. Ему казались глупостью и этот смех, и тяга к бродяжничеству, к полной превратностей жизни, блужданию среди бушующих волн и коварных водоворотов.
Однажды он в который раз ответил отказом на ее уговоры. Она не засмеялась, как раньше, она побежала между кучами клейких бурых водорослей, змеившихся по песку, помчалась стремительнее диких коней и пепельно-серых туч и наконец бросилась в волны. Стоя неподвижно, мужчина земли видел, как рассекают волны ее длинные сильные руки, как исчезают и снова появляются кудри, подобные гроздьям глициний, все дальше и дальше от берега, пока она не заплыла в полосу слепяще золотого света, которым солнце заливало море, достигла горизонта и не возвратилась больше никогда.
И тогда мужчина земли заплакал. Плакал он неудержимо и горько, потому что по-настоящему любил ее, не перестал любить и теперь.
Он сидел один на песчаном берегу, покрытом водорослями, от рассвета до заката, а над ним проносились тучи, то пепельно-серые, то нежно-сиреневые, как поля вереска, то алые, как горящая трава на лугу или сад, полный роз; сидел один, и слезы без конца катились по его щекам, губам и подбородку.
Бог моря, который жил поблизости и, оставаясь невидимым, видел все, что произошло, принял облик юноши, вышел на узкую песчаную отмель, сбросив на ходу свой широкий плащ из волн, и подошел к мужчине, лившему слезы.
— Почему ты не поплыл за нею? — ласково спросил бог моря, приподняв ему голову так, чтобы он мог видеть горизонт, где тучи казались островами, целыми архипелагами.
Мужчина не удивился этому вопросу, но не смог ответить на него, не смог и глядеть широко раскрытыми глазами на небо и заплакал снова.
— Ты по-настоящему любил ее? — спросил еще бог моря.
— Не знаю, смогу ли я теперь полюбить другую, — ответил мужчина земли, утирая кулаком полные слез глаза.
И тогда бог моря, принявший облик юноши, пожалел его. Он ступил босыми ногами в воду и в глубокую синюю впадину согнутой ладони поймал крохотную волну и плеснул ею в мужчину земли, нацелившись ему в самое сердце, чтобы волна поселилась там навсегда и напоминала ему о своем вечном, без цели и без отдыха, движении, о морских просторах, где повелители — ветры, а бури — повелительницы, и о потерянной любви, об улыбке женщины моря, о ее глазах, сверкавших ярче перламутра.
Ноги, грудь, волосы бога тоже сделались синими, и, чтобы удалиться, ему не пришлось ни плыть, ни идти.
До тех пор, пока крохотная волна будет жить в сердце мужчины земли, пока ему будет вспоминаться сострадательный юноша-бог, творец лазурных чудес, мужчина земли будет искать неведомого, будет ощущать тоску по своим далеким истокам, стремление к бесконечным звездам, желание вечно идти за светом зари или заката, предпринимать странствие за странствием, чтобы в конце концов увидеть, что скрывается там, по ту сторону моря, по ту сторону неба.
Осень
Когда ветер ворвался в строй осенних каштанов, их золотистые листья, казалось, не сорвались с веток, а встрепенулись и повисли над ними, словно собрались в путешествие.
Я помню тот вечер, когда Капитан и Сара прибыли сюда, наверх. Поднялся ветер, сначала небольшой, он забирался в кроны каштанов, посвистывая, пробегал по верхушкам сосен; сперва это был только свист, потом, внезапно, — словно раскат грома и наконец долгий яростный рев: так ревет море, обрушиваясь на скалы и волнорезы, когда слышишь его с берега.
21 сентября
Море продолжает бушевать: сейчас оно вздымается выше маяков. Рассыпается клочьями белой пены, словно снежный ком, словно громадное шарообразное соцветие калины, подхваченное злым ветром.
Оно ревет уже несколько дней. Чайки и буревестники укрылись между рыбацкими суденышками или на пустыре, заваленном мусором и заросшем сорняками; они стали грязные, непохожие на себя.
В правом верхнем углу окна, у которого я сижу, очень медленно разрастается тонкая, как ломтик, тучка неосязаемой белизны. Листья пальмы, веером развернутые к западу, пока еще темны. Но их как будто обтекает отдаленное ровное свечение, и почти черная зелень оживает. После долгих странствий я вернулся домой. Не знаю, почему та, прошлая осень так ясно возникает у меня в памяти, со всеми ее огнями.
Там, наверху, ветер на мгновение утих, потом снова стал наполнять небо скоплением светящейся пыли, которая металась в вышине, потом рассеивалась в непостижимом спокойствии. Проносились белоснежные продолговатые облака, подгоняемые порывами ветра. Но светило солнце, воздух был не такой, какой бывает в бурю. Стоял один из тех пригожих дней, какие бывают ранней осенью, когда солнце кажется совсем близким, на уровне наших глаз.
Когда голубой «форд» Капитана и Сары остановился перед домом, свет уже не был в зените, он снижался, запутывался в верхних ветвях деревьев. Сара первая вышла из машины. Она совсем не изменилась. Ветер овевал ее волосы, но не мог их растрепать: как и прежде, они были у нее совсем короткие, ярко-рыжие; она по-прежнему была худощава, тело как у мальчика, ноги узкие, словно два ножа. Раньше я часто говорил ей, что у нее четкий солдатский шаг; теперь в ее походке появилась какая-то неуверенность, почти разболтанность. Она прошлась до площадки, где обрывалась дорога и начиналась каменистая тропинка, круто поднимавшаяся вверх между соснами; сосны росли тесно, зелень хвои местами кудрявилась, то светлая, то темная, как зола; затем Сара вернулась к дому, а муж в это время пробовал ключи.
Когда я пришел к ним, в большой комнате первого этажа стулья, кресла и оба стола были еще расставлены симметрично и бессмысленно, как стоит обычно мебель в необитаемых домах, и повсюду: на столах, на подлокотниках кресел, в углублении сидений, по углам — лежал толстый кучерявый слой пыли. В одном из углов, под окном, на каменном полу виднелась черная полоса: это была не пыль, а кучка дохлых мух.
В доме было холодно, холодней, чем снаружи.
Сара встала на колени перед камином и принялась раскладывать в нем сосновые шишки и щепки. Полила их спиртом и бросила сверху зажженную спичку: первые ярко-голубые языки пламени взвились мгновенно, как залп из ружейных стволов. Потом она бросила в камин скомканную газету, еще несколько спичек: пламя стало разгораться, шишки сделались багрово-красными и хрупкими, они корчились в пламени, но казалось, будто это раскрываются какие-то редкие сияющие цветы.
