Пилип Липень - История Роланда
1A. Истории безоблачного детства. О пресной воде
Когда мы были маленькими, папа почти каждый вечер заходил уложить нас спать, накрывал одеялами и рассказывал сказку. Папа знал множество мрачных и страшных сказок, и такие мы любили больше всего, но частенько он разбавлял их добрыми и оптимистичными, в воспитательных целях. А иногда случались истории, в которых вообще ничего невозможно было понять, например сказка про воду.
– Жил-был один человек, ни высокий ни низкий, ни худой ни толстый, и вот однажды он прочитал статью про экологию, в которой пугали всевозможными катастрофами и вымираниями. Особенно его ужаснуло – аж сердце сжалось – что может кончиться пресная вода. Почему именно это ужаснуло, а не дыры, скажем, в озоновом слое? Никто не знает. Может, он чаю много пил. Короче говоря, потерял он с тех пор и покой, и сон. Маялся-маялся, думал-думал, и придумал. Купил он домик в деревне с участком земли, разметил участок на квадраты, и на каждом квадрате стал рыть ямы. Выроет яму, забетонирует дно и стенки как следует, а потом наполняет её водой и крышку герметично прилаживает. Дело конечно непростое и небыстрое, но за год, не переутомляясь, он успел законсервировать двадцать кубометров. И дальше бы консервировал, но тут вода стала дорожать, дорожать, а потом и катастрофа грянула. Не осталось больше на земле пресной воды, и человечество вымерло. А тот человек свои запасы расходовал экономно, и ему до самой смерти воды хватило, лет двадцать ещё прожил. А носки в море стирал, стирать можно и в солёной воде, ничего страшного. Вот так-то, детки. Спокойной ночи!
Папа погасил свет и вышел.
– Жуткая сказка! – сказал Хулио с содроганием. – Все умерли.
– Но главный герой-то выжил! И дожил до естественной смерти, – сказал Колик. – Это хэппи-энд.
1B. Истории безоблачного детства. Об абсолютном чепчике
Наша мама до истерики боялась уховёрток. В детстве её напугала бабушка: если будешь плохой девочкой, она заползёт тебе в ухо и проткнёт барабанную перепонку! Мама, конечно, не перестала плохо себя вести, но с тех пор ложилась спать только в чепчике. Даже в летнюю жару! Папа пытался убедить её в смехотворности страхов: иронией, логикой, википедией, юными натуралистами, но всё зря.
Зато маме было легко делать подарки! Не надо думать. На Новый год, на Восьмое марта, на День рожденья – новый чепчик, кто на какой горазд. Папа отдавал предпочтение престижу и классике: чёрный креп-жоржет, красный атлас, золотая оторочка. Мне нравилась нежность: я выбирал мягкую пряжу пастельных тонов, шёлк и тонкую козью шерсть, вышивал наклонным шрифтом «Милая Матушка, Роланд Любит Тебя» и сердечко. Толик считал, что важна основательность и практичность: твидовые чепцы с меховой подбивкой, с ушами, резинкой и завязками, чтоб ни одно насекомое не пробралось. Валик мастерил артистичные хэндмэйды в разных стилях: дада и декаданс, Доре и Делакруа, с неожиданными вставками из цветной соломки, линолеума или одноразовых стаканчиков. Хулио отказывался участвовать в этом безумии: он всегда дарил только цветы, только красные герберы.
Ну а Колик – Колик маялся. Временное средство? Трогательный, но формальный подарок? О нет, Колик был не таков! Он взыскал абсолюта. Из праздника в праздник Колик дарил пустяковины: наволочку, кастрюлю или коробку конфет, а сам неустанно хмурил лоб, мучился, мыслил. Читал Апокалипсис и Е.П.Б. И вот однажды, на мамины Имянины, торжественно преподнёс: простой белый чепчик. С чёткой надписью на изнанке: «Уховёртка Умри Смертью Чёрной». И четыре страшных креста.
Надела мама чепчик, легла, заснула. А среди ночи раздался из спальни крик! Вбежал папа, вбежали мы. Рассказала – явился ей во сне Верховный Уховёрт, упал на колени и просит: «Сожги, матушка, чепчик этот зловещий, пощади моих детушек! Клянусь тебе церками своими царскими, что уйдёт наш народ из твоего дома навсегда и вовек близко не приблизится!» Что ж. Подумали мы и порешили на семейном совете: принимаем завет насекомый. Вышли в огород, выкопали ямку, да и сожгли чепец дотла. И землёю засыпали.
Вот так и перестала наша мама уховёрток бояться – поверила. Но чепчики всё равно любила по привычке.
А Колика мы с тех пор зауважали.
1C. Истории безоблачного детства. Первая картина Валика
Наша мама, большая поклонница искусств, часто водила нас в музей. В нашем городе был только один музей – художественный. Некоторые называли его галереей, некоторые – выставочным центром. Поскольку в наших краях с самого палеолита не рождалось ни художников, ни скульпторов, ни даже коллекционеров, то показывать в музее было ровным счётом нечего. Но его директор, человек бодрый и деятельный, не растерялся в сложной ситуации и развесил на стенах копии полотен великих художников. Принтеров, чтобы распечатать репродукции из интернета, в те времена ещё не было, и директору приходилось делать копии собственноручно. Рисовать он не умел, и все копии были текстовыми. Это выглядело немного странно – роскошные рамы с белыми листами ватмана и сдержанными строчками описания в центре – но зато музей мог позволить себе головокружительные собрания, которые и не снились столичным галереям. Рядом висели «Вавилонская башня» Брейгеля, «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, «Возвращение блудного сына» Рембрандта, «Благовещение» фра Беато Анжелико, «Демон» Врубеля, «Звёздная ночь» Ван Гога, «Оборона Севастополя» Дейнеки и ещё неисчислимое множество не менее известных картин. В первых залах рамы были огромными, на полстены, но директор быстро понял, что места не хватает катастрофически, и из зала в зал размеры картин всё мельчали и мельчали, достигнув наконец формата листа писчей бумаги.
Из всех братьев только я охотно ходил с мамой в музей. Мне нравились чистота, пустота и тишина, громкий скрип паркета и обилие непонятных текстов. Остальные братья, завидев маму ещё издали, пускались наутёк. Кто-то прятался в сарае, кто-то в зарослях крапивы, кто-то взбирался на дерево и замирал. А кое-кого маме удавалось отловить и приобщить к прекрасному.
Валик тоже однажды попался ей, потеряв на бегу сандалию и из-за этого не успев затаиться между мусорных баков. Он был отведён в музей, где, в отличие от меня, испытал горечь и унижение. Ему случалось видеть на открытках, какими должны быть правильные музеи. Валик допускал, что пару текстовых картин – это забавно и занимательно. Но не весь же музей целиком! И он поклялся заполнить его стены настоящими картинами.
Первую свою картину Валик сделал из остановившегося будильника, разобрав его на частицы и разместив их на куске картонной коробки в виде развернувшейся спирали, устремлённой вверх.
Директор музея охотно принял её в дар и повесил на престижном месте – между Моне и Дега.
1D. Истории безоблачного детства. О самом маленьком композиторе
Однажды, когда мы с Хулио пришли посидеть на обрыве у озера, мы застали там маленького человечка. Он был не карлик, а просто невысокий и худенький, около пятидесяти, в пальтишке. Беззаботно покачивая головой, он отламывал кусочки от булки, катал из них шарики и швырял чайкам. Это место было нашим, и мы предложили ему представиться, на что он с любезным видом отрекомендовался как самый маленький на свете композитор.
– Почём вы знаете, что вы самый маленький? А вдруг какой-нибудь Саммартини или Джеминиани был ещё меньше? – сказал Хулио.
– Дело не в росте, – ответил человечек. – Просто я мало чего написал. Всего-навсего одну коротенькую мелодию!
И он, подняв бровь, красиво пропел её: лу-лу-лу!
– Да, но если я напишу мелодию ещё короче? – сказал я из чувства противоречия. – Лу-лу? Тогда всё? Вы уже не самый маленький композитор?
– Всё равно я самый маленький. Всё-таки рост тоже влияет! Посмотрите – вы хоть и дети, но уже выше меня на полголовы и толще!
Возразить было нечего, и мы признали за ним его титул. Он отломил нам булки, и мы стали тоже катать и швырять, а чайки не ленились и бросались даже за едва заметными крошечками. Самый маленький композитор рассказал нам, что больше всего на свете любит зефир в шоколаде, и у него всегда с собой коробочка. Он научил нас, как правильно его есть: нужно сначала аккуратненько обкусать шоколад, вот так, смотрите, а потом уже сам зефир, он тогда особенно нежный; и не зубами, а посасывать. Нравится?
1E. Побег и скитания. В страшном доме
У своего приятеля на санстанции я провёл неделю или две, пока в один из дней он не сказал, что подыскал мне место получше. И вот, ранним-ранним утром, холодным, туманным, он отвёз меня на своём ниссане к женщине. Женщина эта была лет шестидесяти или шестидесяти пяти, с волосяным пучком на затылке, как раньше любили учительницы. Она улыбалась мне подкрашенными губами и показывала дом: здесь ванная, здесь кухня. Её единственный сын уехал работать в США программистом. Я вздрогнул и быстро опустил глаза, чтобы она не заметила, как заколотилось моё сердце. «Сын присылает мне ежемесячно некоторую сумму, чтобы я ни в чём не нуждалась», – продолжала она со сдержанной гордостью. Я заставил себя думать, что это просто совпадение – куда же мне идти, снаружи февральская пустота, голод. Мы жили хорошо, хотя немного странно: она вязала, я смотрел в окно. Что она вязала, кому? Я спросил у неё о фотоснимках в гостиной, и она отвечала с добрыми лучиками у глаз, что это все те, кого она у себя принимала, такие же болезные. Что значит «такие же» и что значит «болезные»? больные? болезненные? – думал я, но заставил себя думать, что это просто совпадение, даже не совпадение, а словосочетание. Мы жили хорошо: перебирали рис и гречку, отделяя камушки. Но потом всё вдруг изменилось, исказилось, показало лицо. Она стала покупать пакеты со сладостями, печенье в пакетах, конфеты в пакетах, изюм в пакетах, и вспарывала пакеты ножом. Зачем вспарывать ножом? Ведь на пакетах делают специальные зубчики, чтобы разрывать руками? Или хотя бы ножницами? Вспоров пакет, она значительно взглядывала на меня, и я леденел. Пакеты лопались с сухим шелестом, багровые леденцы рассыпались по скатерти. Фотографии в гостиной немо кричали мне. Медлить было нельзя. Прихватив несколько программистских ассигнаций, в одну из ночей я бежал прочь из страшного дома.
