Гари Штейнгарт - Абсурдистан
Случилось так, что в вышеозначенную ночь герр Шмидт катался на прогулочном катере у Дворцового моста, наслаждаясь синтетическим наркотиком и оглушительной музыкой из репродуктора катера. В то же время он снимал на видеопленку чайку, атаковавшую ушастого английского тинейджера и его бледную красивую мамашу.
— Я никогда прежде не видел таких злых чаек, — говорил на следующий день мне и милицейским инспекторам герр Шмидт, великолепный в своем прикиде: штанах из стальной стружки и футболке с надписью «PHUCK STUTTGART». Солнечные очки набрасывали тень интеллекта на его тупые юные глаза. — Она все клевала этого бедного мальчишку, — сетовал Шмидт. — В Германии птицы гораздо дружелюбнее.
На видеопленке Шмидта мы видим белоснежную чайку, щелкающую окровавленным клювом, когда она готовится к новой атаке на британскую семью; британцы умоляют чайку о пощаде, а команда катера показывает пальцем и смеется над иностранцами… Теперь мы видим колоссальные каменные быки Дворцового моста, затем его чугунные фонарные столбы. (Однажды, в восьмидесятые, во времена славной горбачевской перестройки, мы с папой удили на Дворцовом мосту. Мы поймали окуня, очень похожего на папу. Через пять лет, когда мои глаза совсем остекленеют от российской жизни, я тоже стану на него похож.)
Затем Шмидт поворачивается на 360 градусов, дабы запечатлеть Санкт-Петербург в теплую летнюю ночь: небо, освещенное искусственным лазурным светом, толстые стены Петропавловской крепости, подсвеченные золотистым светом прожекторов, Зимний дворец, напоминающий корабль, пришвартованный у набережной, который мягко покачивается в вечных сумерках, темная громада Исаакиевского собора… Ах! Что там написал Мандельштам? «Ленинград! Я еще не хочу умирать!»
А теперь, когда чайка хищно устремляется вниз, на свою жертву, издавая пронзительный крик славянской птицы, мы видим джип «Мерседес-300» М-класса — у него футуристический вид, и он напоминает советские милицейские джипы, которые увозили папу в вытрезвитель. Он едет по мосту, а за ним следует один из этих гротескных бронированных седанов «Волга», которые почему-то напоминают мне американских армадиллов[2]. Если приглядеться повнимательней, то внутри «Волги» можно увидеть папину желтую голову, смахивающую на тыкву, и седой завиток на лысине, похожий на детскую подпись… О, мой папа, мой дорогой, убитый папочка, мой наставник, мой хранитель, друг моего детства. Помнишь, папа, как мы загоняли антисемитскую собаку соседа в упаковочную клеть для молока и по очереди мочились на нее? Если бы только я мог поверить, что ты теперь в каком-то лучшем месте, в этом «другом мире», о котором ты бессвязно рассуждал, просыпаясь за кухонным столом и попадая локтями в селедку, плавающую в подсолнечном масле с уксусом! Но никто из нас, конечно, не выживает после смерти, и нет другого мира, кроме Нью-Йорка, а американцы не дадут мне визы, папа. Я застрял в этой ужасной стране, потому что ты убил бизнесмена из Оклахомы, и все, что я могу сделать, — это вспоминать, каким ты был когда-то; увековечить жизнь того, кто был почти святым, — вот бремя твоего единственного ребенка.
Хорошо, так вернемся к видеозаписи. Вот и второй джип «Мерседес», последняя машина в папином сопровождении, громыхает по Дворцовому мосту, мимо этого джипа проезжает мотоцикл с двумя седоками, и рыхлая фигура Жоры-сифилитика (пусть он сдохнет от сифилиса, как Ленин!) вполне различима позади Олега Лося… Мотоцикл поравнялся с «Волгой», и фугас или, по крайней мере, темный цилиндр, который вполне может быть фугасом (я хочу спросить, видел ли кто из нас на самом деле фугас? Наша семья не из тех, кого посылают сражаться в Чечню с голубоглазыми детьми), швыряют на крышу «Волги». Еще пять кадров — и вспышка электрической молнии отвлекает внимание чайки от съежившейся от страха английской семьи, а крыша «Волги» взлетает в воздух (как позже мы узнали, вместе с папиной головой), и следом вырывается дешевый дымок… Бабах!
Вот как я стал сиротой. Да найду я утешение среди плакальщиков Сиона и Иерусалима. Аминь.
Глава 4
РУАННА
Когда я окончил Эксидентал-колледж со всеми почестями, какие только можно было воздать толстому русскому еврею, то решил, подобно многим молодым людям, перебраться на Манхэттен. Несмотря на американское образование, в душе я все еще оставался советским гражданином, одержимым сталинистской гигантоманией, и поэтому, взглянув на топографию Манхэттена, естественно, остановил свой взгляд на башнях-близнецах Всемирного торгового центра — этих 110-этажных гигантах, сверкавших белым золотом в лучах полуденного солнца. Они казались мне совершенным воплощением соцреализма, мальчишеской научной фантастикой, уходящей чуть ли не в бесконечность. Можно сказать, я в них влюбился.
Как только я обнаружил, что не смогу снять квартиру прямо во Всемирном торговом центре, я решил снять целый этаж в ближайшем небоскребе конца века. С моего верхнего этажа открывался потрясающий вид на Мисс Свободу в гавани с одной стороны и на Всемирный торговый центр, заслонявший всю линию горизонта, — с другой. Я скакал от одного окна к другому: когда солнце освещало верхнюю часть статуи, башни-близнецы становились завораживающей шахматной доской из освещенных и неосвещенных окон — особенно хороши они становились после нескольких затяжек марихуаной. Под стать своей квартире со столь живописным видом я подыскал себе и работу в фирме, связанной с искусством, которую субсидировал некий щедрый банк. Точнее, ее подыскал мне офис при Эксидентал-колледже, занимавшийся карьерами молодых джентльменов и леди, определяя их на престижные и низкооплачиваемые должности. И таким образом я каждое утро, часов в десять, облачившись в свой утренний костюм, украшенный блестящими медалями факультета мультикультурных исследований Эксидентал-колледжа (так именовалась моя профилирующая дисциплина), отправлялся за три квартала в небоскреб банка, где в течение нескольких часов выполнял свои служебные обязанности — подшивал бумаги.
Коллеги считали меня чудаком, но, конечно, мне далеко было до одного молодого человека, который за ланчем наряжался хомяком и бурно рыдал в уборной ровно час пятнадцать минут (также бывший питомец Эксидентал, что понятно без слов). Когда возникали сомнения, разумно ли терпеть сонного русского Гаргантюа в помещении, где и без того тесновато, мне нужно было лишь произнести что-то вроде «Малевич!» или «Тарковский!» — и отблеск славы моих соотечественников падал на мои медали Мультикультурных Исследований.
В конце концов хомяка уволили.
Жизнь молодых выпускников американских колледжей — сплошной праздник. Свободные от необходимости содержать свою семью, они в основном проводят время, устраивая веселые пирушки на крышах, где вволю размышляют о своем извилистом электронном детстве, а порой целуют друг друга в губы или шею. Моя собственная жизнь была столь же приятной и свободной от сложностей, и лишь одно омрачало ее: у меня не было любимой девушки; грудастая языческая девушка не побуждала меня подняться с ложа, экзотическая полинезийская красотка не расцвечивала мою одноцветную жизнь коричневой и желтой красками. Итак, каждый уикенд я тащился на крышу, где выпускники Эксидентал-колледжа собирались вместе рядом с группами питомцев аналогичных колледжей, и их разговоры создавали колючую проволоку, за которую не проникнуть непривилегированным и непосвященным. Я делал остроумные замечания и произносил абсурдистские шутки, но на самом деле моя цель была более традиционна: я высматривал женщину, которая приняла бы меня таким, как я есть, до последнего фунта веса, с изувеченным багровым насекомым между ног.
Желающих не находилось, но меня по-своему любили. «Папаша Закусь!» — кричали юноши и девушки, когда я по узкой лестнице поднимался к ним на крышу. Девушки потягивали сухое шампанское через соломинки, а юноши жадно осушали сорокаунциевые контейнеры с солодовым напитком, вытирая рот обратной стороной галстуков. Мы пытались быть как можно более «урбанистичными», не впадая в карикатурность, и наши взгляды скользили по темным созвездиям зданий городской застройки, которые зловеще вырисовывались на дальнем горизонте. Я становился у столика с закуской и окунал длинную морковку в вазочку с соусом из шпината. Девушки относились ко мне как к надежному наперснику, как будто избыточный вес превращал меня в любимого дядюшку. Они подносили к моим губам бокалы с шампанским, жалуясь на своих бойфрендов — эти юные робкие мальчики также были моими друзьями, но я бы с готовностью променял их всего лишь на один случайный поцелуй, отдающий шпинатом.
Накачанный шампанским, я возвращался на свой необъятный верхний этаж, раздевался и, прижавшись к окну, впускал в себя городские огни, которые мерцали глубоко во мне. Порой я испускал арктический вой, изобретенный специально для моей ссылки. Я прикрывал руками то, что осталось от моего khui, и плакал о папе, находившемся в пяти тысячах миль к северо-востоку. Как я мог покинуть единственного человека, который по-настоящему меня любил? Нева вытекала из Финского залива, Нил — из своей дельты, Гудзон — из какого-то американского истока, а я — из моего отца.
