Олег Зоин - Вчера
А в плавнях ниже города оставалось много наших войск, сельских жителей, скота да и дикого зверья порядочно… Когда следующим летом, уже при немцах, Анна, устроившаяся бухгалтером на судоремзавод, плыла пароходом в Херсон в командировку, то невозможно было выйти на палубу — от Запорожья до самого Херсона в плавнях на кустах и деревьях висели неисчислимые тысячи трупов красноармейцев, гражданских лиц и рогатого скота. Немцев на этом страшном вернисаже не было — оккупанты буквально на следующий после потопа мобилизовали местных колхозников и свою похоронную команду и достойно захоронили погибших фрицев. Да и погибли враги только на острове Хортица.
Затем, в конце августа, когда спала шальная днепровская вода и обнажилась Хортица, а немцы вновь заняли остров посреди Днепра и возобновили обстрел Запорожья, мама отправила сыночка к бабушке Фросе на хутор Казачий, в пятидесяти километрах от города, с оказией (заехал бабушкин сосед). Уезжали рано утром на какой–то арбе, днище которой было мягко устлано соломой. На всю жизнь врезались в память бесцеремонность ранней побудки, довольно холодный воздух, тряская, несмотря на соломенную подстилку, арба, медленно, но неумолимо миновавшая четырёхэтажные новостройки Жилмассива, около завода «29», ныне моторостроительного. По тем временам район Жилмассива был вторым украшением Запорожья после Соцгорода и его сердца — 6‑го поселка около ДнепроГЭСа.
На Жилмассиве шла разнузданная грабиловка. Простые советские люди, ударники и стахановцы, носились по этажам новеньких жилмассивских четырёхэтажек и тащили, что попадёт под руку.
Мебель уехавших в эвакуацию уже была давно растащена на неделе, а сейчас счастливые раскрасневшиеся граждане приканчивали окна, двери, чугунные батареи отопления. Мужик, везший Сеньку, не удержался от соблазна и свернул к одному из домов. Быть может, он и выбрался в город арбой, а не телегой, так как, видно, слыхал, что в городе можно хапнуть и что–нибудь крупногабаритное.
— Посыдь, хлопче, я хутко, — успокоил он Семёна и привязал конячку к дереву палисадника.
В самом деле, вскоре мужичок вернулся, с натугой волоча красивую белую дверь. Затем, хитро улыбаясь, сбегал ещё раз и притащил белое–пребелое окно, двустворчатое, с форточкой. С трудом пристроив добычу в арбе, он снова поудобнее умял солому на днище, куда уложил снаряжённые мамой две тяжеленные сумки с крупами–сахарами и усадил Сеньку.
— Но-о! — скомандовал колхозник и взмахнул батожком. Коняга обречённо махнула хвостом и тронула старорежимное транспортное средство.
Миновав Жилмассив, лошадка потащила телегу по пыльной дороге, под просыпающимся, все более распаляющимся солнцем, среди толчеи отступающего транспорта на северо–восток в сторону Софиевки (Красноармейска). Запомнилось, как мимо пронеслась автомашина с полудюжиной тяжелых снарядов, тускло блеснувших на дне кузова, когда машину накренило на колдобине. Возница объяснил, что это такое, снаряды, и Сеньке впервые стало по–настоящему страшно на этой войне…
И хотя уже прошло два месяца, как объявлена война, но ни Анна, ни многие её друзья и знакомые никак не верили, что немцы займут такую территорию Советского Союза. Когда в конце июля началась эвакуация граждан и заводов, вначале никто не собирался ехать, говорили, что незачем, война к нам не достанет, даже были евреи, которые не хотели ехать, остались в Запорожье, и их потом немцы расстреляли.
Но зашёл как–то у Сенькиной мамы разговор с дядей Игорем Ивановичем, хозяином домика, где Анна снимала комнату.
Этот самый Игорь Иванович работал в мартеновском цехе «Запорожстали». Его не было почти две недели, даже ночевать с завода не являлся. Но когда вернулся домой, то много чего порассказал.
— Дни и ночи вывозим оборудование, сотнями вагонов в день. Так или иначе, немец будет здесь. Пустые цеха подметаем и прибираем. Враг должен увидеть, что мы уходили неторопясь, по–хозяйски, что мы вернёмся!..
Попробуем описать, как нас взяли немцы. В первых числах октября стояла необычайно теплая, прямо–таки летняя погода, было солнечно и сухо. Хлеб в основном были убраны, все было мирно и сонно, однако приближение фронта чувствовалось все явственней по нервозности и суете взрослых.
Через маленький, в 25–30 хатенок, хутор Казачий по целым дням шли воинские части, громыхали в пыли военные подводы, гнали скот, трактора тащили на прицепе комбайны. Все эта рать безостановочно и без всяких объяснений и соображений драпала в тыл. Куда? На восток!..
Дед Калистрат Гордеевич по вечерам подолгу шептался с бабушкой Фросей. Иногда Сенька, укладываясь спать в своем углу за печкой в светелке, слышал отрывки их рассуждений. Смысл был в том, что «недолго ему, гаду, осталось народ давить». Он уже понимал, что речь идет о том весёлом, как ему казалось, человеке, портрет которого едва ли не каждый день появлялся в наших газетах, которые не один год дедушка приносил, работая почтарём. Этого усача дед органически не переваривал, называл иносказательно для конспирации «гадость» или «гадово», и Семён с бабушкой привыкли понимать деда с полуслова.
Немцы не вызывали у деда страха или иного отторжения, он их принимал как неизбежное, но меньшее зло.
Так вот однажды поток откатывающихся через хутор частей и гражданских лиц иссяк и воцарилась непривычная подозрительная тишина. Враг нагрянул на исходе ясного, тёплого, тихого до безмятежности октябрьского дня. К вечеру, при заходе солнца, со стороны 43‑го совхоза, а это как раз, если смотреть на закат через ставок в направлении цвынтаря /кладбища/ раздался непривычный шмелиный гул. Там за ставком, над пригорком, темнела лесополоса, вдоль которой вилась полевая дорога на крупное село Максимовку. Солнце готовилось спрятаться за частокол лесопосадки, когда вдоль этой лесополосы возникла большая пыль, замеченная многими селянами, поглядывавшими за ставок в ожидании идущего с пастьбы стада. На горизонте потянулись в сторону Дыхановки мотоциклы с колясками, вслед за ними нырнули в балку несколько грузовиков. «Нимци!» — единогласно выдыхнули селяне, численностью человек 10–12, собравшиеся к вечеру перед правлением колхоза. Несколько мотоциклов вырулили из колонны и проскочили к кладбищу на толоку, остановились. Игрушечные фигурки людей походили, разминаясь и справляя нужду, затем сели в свои мотоциклы и умчались в сторону Ново — Миргородовки. Это была немецкая разведка, не удостоившая своим вниманием степной хуторок, хотя он и приготовился выкинуть белый флаг.
Но первое знакомство запорожцев с живыми фрицами произошло где–то через неделю. На следующий день кто–то из пробирающихся через хутор горожан сообщил, что немцы без всякого боя взяли Запорожье 4 октября.
Так началась двухлетняя немецкая оккупация. Правда, неизвестный миру хутор немецкие войска так за два года и не посетили. Вероятно, это было счастьем.
Условия жизни селян, и раньше перебивавшихся с кваса на воду, ещё более ухудшились, исчезли ранее привозимые из Запорожья необходимые промышленные товары, даже спички и керосин стали проблемой.
Вообще, немецкая оккупационная власть в дедовом отдельно взятом хуторе выражалась в наличии нескольких энтузиастов, сбежавших от отбывания воинской обязанности в разбегавшейся Красной Армии и «по зову души» ставших полицаями. Одного из таких мужиков, незадолго до войны поселившегося на хуторе, назначили старостой.
Настоящий же жандарм из Софиевки приезжал не реже раза в месяц. Когда он шел по сельской улице, украшенный всяким блестящим добром, в фуражке с кокардой и очень высокой тульей, увешанный пистолетами–пулемётами, даже смотреть на него было страшно. Однако пороли розгами хлопцев, повадившихся на общественный баштан, усердствующие полицаи, а немец–жандарм всего–то стоял рядом и громко смеялся, наблюдая порку.
— Воровайт некорошо! — поучал он ребятню и после десятка ударов сам останавливал ретивых полицаев.
Незаметно прошло три года. В страшной войне мы, хоть и помучились, но победили. Город наполнился ранеными, калеками. Вернулись уцелевшие фронтовики. Анна, как и старики, надеялась на чудо и ждала Георгия, но чуда не произошло. Дед Калистрат ещё в первые дни войны видел сон, — вроде бы у него коренной зуб выпал. Он тогда так и сказал:
— Значит так, мать… Георгия, чувствую, не стало… Налей чарочку вишнёвки! И себе плесни. Нет у нас теперь старшого…
Через год узнали, что старший сын пропал без вести. Но ещё в сорок четвёртом через хутор прошёл какой–то искалеченный войной мужик, так он, ночуя в хате у бабушки и дедушки, разговорился, шикарно подкрепившись салом и молоком, и оказалось, что он тоже чернофлотец и служил на лидере «Харьков». «Харьков», как и лидер «Москва», на котором старшим радистом был Георгий, был лёгким крейсером новейшей конструкции, их построили за три года до войны…
