Грэм Джойс - Правда жизни
– Мам!
– Но только ежели ему что в голову втемяшится, умрет, а свое возьмет – он из таких. Аккуратный – дальше некуда. Все у него по полочкам разложено. Знает, чего хочет, и жизнь у него расписана аж до могильного камня.
– И чего в этом плохого?
– А то плохого, Кэсси, что жизнь все эти планы порушит. Подножку поставит и стол опрокинет, не успеешь накрыть, а такие, как Бернард, в толк этого не возьмут. Уж такие они расхорошие, даже не знаю.
– А мне показалось, славный он человек. Марта осушила стакан.
– Спору нет. Дай Бог, чтоб не сильно славный он был для Бити нашей.
– Мам, можно у тебя в ногах посидеть?
– Тебе сколь годков, доча? Ну, давай иди ко мне.
Кэсси опустилась на ковер и прижалась к коленям Марты. Прикурила две сигареты и одну дала матери. Фрэнк мало-помалу заснул на руках у Марты. Оранжевый огонь, мерцая, пылал в камине.
Две женщины молча курили и смотрели в огонь. В нем пошевеливались угольки.
– Мам, а ты ведь знаешь, что Фрэнк наш особенный?
– Кэсси, все малыши особенные. Все детки. И все матери так думают.
– Мам, я не просто так говорю. Ты знаешь, о чем я. Он не такой, как все.
– Кэсси, не стоит ждать от паренька чего-то уж эдакого. Не надо.
– Ладно, мам.
Угольки в камине опять пошевелились.
6
Кэсси нельзя было назвать плохой матерью. Она никогда не выходила из себя, забывалась порой, но всегда знала: прежде всего малыш Фрэнк, а потом уже сама она. Любовь обильно сочилась из нее, как материнское молоко, и с жадностью выпивалась. Марта как-то сказала, что Кэсси слишком охотно подставляет Фрэнку грудь, даже когда ребенок явно перекормлен.
В годы, когда вид матери, кормящей грудью, считался нарушением общественного спокойствия, Кэсси с радостью обнажала на удивление полные молоком груди перед просящими губами Фрэнка в любое время и в любом месте. В парке, в автобусе, в кафе, перед ранеными солдатами и летчиками. Она выставляла наружу розовый сосок, давала сомкнуться вокруг него губам сосущего малыша, не прекращая беседы. Окружающие смущались. Однажды, когда она пила чай с Бита в «Лайонз-Корнер-Хаузе» в верхней части города, пожилой господин пожаловался на нее владельцу. Солдаты, возвращающиеся с фронта, не должны такого видеть, возмущался он.
Кэсси, не понимая, о чем шум, так и сказала:
– Тут город до последнего кирпича разнесли, а он на сиську глянул и вот-вот в обморок хлопнется.
Хозяин сжал руки под посудным полотенцем и умоляюще посмотрел на Бити.
– Мы уже уходим, – пробормотала она, допивая чай.
– Разве? – удивилась Кэсси.
Проблема Кэсси, если это была проблема, состояла в том, что ей было все равно, что о ней думают. Не то чтобы она была бесчувственной, самонадеянной или себялюбивой. Дело в том, что Кэсси ни малейшего удовольствия не находила в том, чтобы кого-нибудь оценивать. Если кто-то совершал что-нибудь, по общему мнению, позорное, ей было интересно, но с ее стороны не было ни капли осуждения. Раз так случилось, значит, так тому и быть. Человек не может сам управлять своим поведением, над ним властны лишь такие силы, как ветер или война.
Но иногда это оборачивалось неприятностями. Бывало, выбежит за сигаретами и, разговорившись с кем-нибудь, бросит Фрэнка на несколько часов без присмотра. Забывала поменять ему пеленки. Шла на танцы, не подумав о том, кто посидит с Фрэнком. Ее беспечность проявлялась по-разному.
– Кэсси! Кэсси, а ну-ка поди сюда! – однажды в ярости позвала ее Марта. – Откуда у ребенка ожог на ноге?
Кэсси залилась слезами.
– Мам! Я с ним сидела, вот и все. А он мне спать не давал всю ночь – зубки режутся, и я так устала. Курила да и задремала, ну и сигарета ему на ножку выпала…
Она положила голову на стол и зарыдала.
– Ремень по тебе плачет, ей-богу.
– Знаю, знаю. – И она еще долго всхлипывала, пока не выплакалась.
Кэсси нельзя было доверять.
За двадцать лет Марта убедилась, что Кэсси совсем не порочная девчонка. Просто она с причудами и глупенькая. Свободная душа, ни в чем не укорененная. У всех ее шестерых сестер головы так прочно сидели на плечах – шеям впору задеревенеть, и удивительно было, что Кэсси на них не похожа. Хотя Кэсси и не была самой хрупкой из сестер – эту нишу заняла Олив, – Марта всегда считала Кэсси недоростком. Мозги у нее не доросли – она часто так думала, но вслух никогда не говорила.
В общем, поначалу было трудновато. На Кэсси нельзя было положиться – она не могла, как говорила Марта, как следует доглядеть за ребенком. Она всегда витала в облаках, за ней самой нужен был глаз да глаз. В том-то и дело: в Кэсси навсегда осталось что-то от ребенка. Поэтому Марте досталось больше забот; она не думала, что ей столько придется заниматься Фрэнком. Но ей хватало благоразумия позволять Кэсси время от времени пропадать, бегать на танцы, бродить где-то. Она знала: нужно ублажить какого-то демона в голове дочери, и тогда ей можно будет больше доверять, по краИней мере до очередной выходки.
Бити тоже изрядно понянчилась, пока не пришла пора ей уезжать. Хотя это она в свое время устроила, чтобы Фрэнка отдали в чужие руки на ступеньках Провинциального банка, Бити полюбила малыша и взяла на себя больше, чем ей полагалось. Она и Бернард часто и охотно сидели с ребенком. Средства у обоих были скромные, и, если Кэсси хотелось пойти потанцевать, а Марте сыграть в вист или, что бывало реже, сходить на женские посиделки в «Салютейшн-Инн», они рады были побыть вдвоем, пока Фрэнк спал наверху.
Бернард всех удивил. Он менял пеленки. Он делал это чуть ли не с удовольствием и не считал это немужским занятием.
– Брезговать такими мелочами – вот это не по-мужски, – говорил он, соскребая коричневато-желтые следы кала с ягодиц херувимчика Фрэнка, присыпал тальком и умело заворачивал его в свежую, чистую пеленку. – Да я просто хочу уметь все это делать – мало ли, может быть, и мы однажды сподобимся… Все обязательно переменится, – уверял Бернард. – Если женщины начнут работать, а иначе и быть не может – рабочей силы не хватает, – то нельзя, чтобы они и на работу ходили, и весь дом на себе везли, так ведь? Мы, мужчины, должны тоже в этом участвовать. Все переменится – абсолютно все.
Бити краснела. Марта поднимала бровь – вот это мужик.
– Он что, коммунист? – как-то спросила Марту Юна, услышав его очередную речь.
– Не знаю, кто он, – ответила та. – Только он не овца, вот что.
Юна, жившая в деревне с мужем-фермером, поняла мать.
– А он случайно не атеист? – полюбопытствовали близнецы-спиритуалистки Эвелин и Ина.
– Кто бы он ни был, силища в нем чувствуется, – сказала Марта, чтобы они успокоились.
Кроме того, она сообщила Олив, что он знает счет деньгам, серьезной Аиде сказала, что он очень любит учиться. Кэсси ей не нужно было ничего говорить – та не только никого никогда не судила, но с самого начала обожала Бернарда. Кэсси хотела, чтобы малыш Фрэнк вырос таким же, как Бернард.
Но кем бы он ни был – овцой, коммунистом, безбожником, – он поступил в Школу профсоюзов. А за ним и Бити. Оба они усердно учились, успевая сидеть с ребенком, и оба были приняты в оксфордский Рескин-колледж [3]. Бернард собирался заниматься архитектурой, в которой он и так уже поднаторел, а Бити – английским языком.
Марта страшно скучала по ним.
Фрэнку к тому времени было почти три года, и без Бити Марте было нелегко справляться с ним. Артрит то отступал, то снова одолевал ее, Кэсси время от времени становилась ненадежной, и Марта решила потребовать обещанного. Она объявила сбор.
Когда Марта объявляла сбор, приходили все. Ради «сходки», как выражалась Марта, все дела откладывались на потом. Сходка немногим отличалась от обычной воскресной встречи сестер, которые и так уйму времени проводили в материнском доме, – только еще предполагалось, что придут и мужья, в том числе и будущие. Никто не пропустил ни одной сходки и не пытался отговориться.
Угощение к ужину в воскресенье сходки находилось без труда: каждая сестра приносила свое. Аида пекла два больших пирога с солониной; Олив несла вареную картошку, свежий салат, помидоры, сельдерей и зеленый лук из овощной лавки, которую они держали с Уильямом; Юна приходила со сваренными вкрутую яйцами, сливками и сыром с фермы, а двойняшки пекли оладьи. Кэсси в кулинарных делах доверялось только намазать хлеб маслом. В те времена, когда многие еще жили на пайках, это был настоящий пир.
Как и на всякой предыдущей сходке, трудно было всех рассадить. Кроме сестер, нужно было найти место для супруга Аиды – Гордона, мужа Олив – Уильяма, и Тома – мужа Юны. Кроме Джой, подарка, полученного Олив из Дюнкерка, была еще вторая ее дочь, Грейс, на год младше Фрэнка, и недавно подоспевшая Хоуп. Всюду девчонки, в стране, которой, говорят, нужны мужчины. Затем Кэсси с Фрэнком. Бита, которая училась в Оксфорде, получила разрешение не приезжать на сходку, но все равно явилась и, конечно, взяла с собой Бернарда. У соседки, миссис Карпентер, позаимствовали стулья с жесткими спинками. Обеденный стол перенесли на кухню и уставили едой. Каждый мог взять там тарелку и позаботиться о себе, а есть можно было с колен в гостиной.
