Норберт Гштрайн - Британец
Затем, рассказывала Маргарет, на пляже появились шезлонги, необычно рано расцвели магнолии, и она опять попросила летом взять ее с собой в Австрию, помню, мне еще показалось абсурдным замечание, которым она резко оборвала свои мечтательные раздумья, — якобы некий особый смысл был в том, что умер он как раз в дни пятидесятилетней годовщины окончания войны.
— А потом случился пожар и сгорела часть мола, можно подумать, словно в насмешку над ним, — сказала она, почему-то подчеркнув это обстоятельство как некую важную веху. — Понимаете, он часто в шутку говорил, что неплохо бы поджечь мол, уж больно глаза намозолил.
Маргарет надолго замолчала, а затем неожиданно сменила тему:
— В последние дни своей жизни Хиршфельдер все время упоминал одно имя, — сказала она. — Хотя раньше упорно отмалчивался, когда я расспрашивала об этом человеке! — В голосе Маргарет явно послышалась обида. — То надоедал мне своими уверениями, будто бы нет на свете человека с таким именем, а тут нате вам, заявляет, дескать, так звали человека, которого он убил!
Именно эта фамилия непременно упоминалась, когда к Хиршфельдеру приезжали из Вены двое, которых он знал еще с войны, Бледный и Меченый, так их называла Маргарет, раза два или три в год они сваливались как снег на голову, и, помню, она рассказывала, что Хиршфельдер с ними оккупировал гостиную, те двое сидели, вальяжно развалясь в креслах, и самодовольно курили сигары, точно они тут были хозяевами, а он казался скованным, каким-то далеким и будто заледеневшим рядом с этими нагловатыми типами, которые всем своим видом показывали, что они-то кое-чего достигли в жизни. Иногда в другой комнате был слышен его вымученный смех — это он откликался на их наигранную веселость; сегодня, взглянув на фотографию, которая висит у меня над письменным столом, мне сразу вспоминается, как Маргарет передразнила этот блеющий смешок, а тогда я представила себе: вдруг произносятся три слога — то имя, и все замолкают, настает пауза, или те двое переходят на шепот, а сами зорко поглядывают то на него, то на нее, хозяйку дома, чего-то опасаясь, хотя разговор всегда шел на немецком языке, а она по-немецки не понимала ни слова.
— Похоже, только и говорили про этого Харрассера, в точности как сам он перед смертью, — сказала она. — А больше я ничего не уловила.
Но она рассказала кое-что еще. Когда она спрашивала, кто он такой, этот Харрассер, Хиршфельдер отнекивался, дескать, она ослышалась, но она заметила, что это имя как-то связано с тем, что визитерам своим он раз от раза устраивал все более пышный прием, однако его гостеприимство объяснялось только настороженностью, и еще, вопреки своим привычкам, он засиживался с гостями за полночь и напивался, а на другой день тащил их на набережную и на мол, когда же те двое наконец исчезали, крыл их почем зря, проклинал на чем свет стоит этих сволочей, еврейских мерзавцев, — можно подумать, будто сам не был евреем, — и выливал в раковину принесенное ими вино.
Странная история! Я снова поймала себя на мысли: а что сказал бы обо всем этом Макс, и еще — надо бы посоветовать Маргарет не волноваться так сильно, но вдруг заметила, что сама я порядком сбита с толку и взволнована.
— В целом складывается впечатление, будто он уже на смертном одре решил сыграть с вами шутку, — я наконец придумала, что сказать, не слишком, впрочем, удачно. — А как к этому относиться, вам лучше знать.
Я придвинулась к столу и молча смотрела на руки Маргарет, лежавшие ладонями кверху на коленях. На левой руке были два одинаковых обручальных кольца, одно на безымянном, другое на среднем пальце, и я гадала, носит ли она второе кольцо в память о первом муже или это кольцо Хиршфельдера, и отчего-то вдруг возникло ощущение, что ее голос доходит до меня не сразу, и я стала смотреть на ее губы, словно по ним могла что-то прочесть. Без всякого основания я испугалась — как бы она не подумала, что я перестала слушать, и некоторое время не опускала глаз.
— Во время войны он больше года просидел в лагере, — сказала она. — Жил там в одной комнате с тем человеком и с двумя типами из Вены.
За окном проехала машина, и, думая — как странно, что спустя столько времени я все еще спрашиваю себя, а что сейчас сказал бы Макс? — навязчивая привычка, увертка, на случай, когда попадаю в тупик, — я смотрела на автомобиль, пока тот не скрылся. В окне за спиной Маргарет опять была пустая улица, широкой дугой спускавшаяся к морю, и вдруг по ней запрыгали друг за другом мерцающие по краям картинки, словно пущенные с бешеной скоростью кадры любительского кинофильма, и я едва удержалась, чтобы не схватить Маргарет за плечи, как, говорят, останавливают лунатиков. С синевы неба мой взгляд соскользнул на туфли, поставленные рядком в прихожей, я подумала: наверное, по вечерам она ходит из комнаты в комнату, гасит свет, в темноте некоторое время стоит возле окна с задернутыми гардинами, и я почувствовала комок в горле.
Между тем она молча смотрела в окно, а потом заговорила очень тихо, я едва разобрала слова:
— Это было на острове Мэн.
Раньше я слыхала об интернированных в лагерях на острове Мэн, но растерялась — как мог туда угодить Хиршфельдер? Я совсем запуталась.
— Разве он не был эмигрантом?
Она беспомощно подняла руки.
— Тогда не понимаю, каким образом он очутился на острове? — сказала я. — Туда же никто не попадал по своей воле!
Она ответила не сразу:
— Только не спрашивайте о причинах. Я знаю одно: перед смертью он без конца говорил об острове Мэн.
Больше я в тот день ничего не узнала, однако мне было уже не сладить с любопытством, и я решила: не буду писать никаких очерков о выставке в Австрийском Институте, а в оставшиеся недели отпуска займусь этой историей. К моему удивлению, Маргарет в тот день больше к ней не возвращалась. Когда я собралась уходить, уже стемнело, она проводила меня на вокзал; по дороге она почти все время молчала, а под конец даже взяла меня под руку, это было странно и неожиданно. Потом я смотрела из окна поезда, а она стояла на перроне и махала рукой, и во мне боролись чувства: облегчение, оттого что уезжаю от Маргарет, и безрассудное желание выскочить, вернуться и расцеловать ее.
На следующий день я позвонила матери и попросила прислать книгу Хиршфельдера, если она есть в магазинах; кстати, я напрасно спрашивала об этой книге в лондонском филиале Института имени Гёте, а в Англии она, по словам Маргарет, не издавалась. Еще я попыталась дозвониться до первой жены Хиршфельдера, раньше она была секретаршей адвокатской конторы, но давно вышла на пенсию и жила с новым мужем в Айлингтоне. Дозвониться не удалось, но, преодолев ненависть к автоответчикам, я оставила сообщение, что хотела бы с ней встретиться, затем написала в венскую газету, где работала редактором вторая жена Хиршфельдера, так что, назначив на ближайшие выходные встречу с Маргарет — новой подругой, я, можно сказать, наметила целую программу по контактам со всеми тремя женами моего героя. И всерьез размышляла, как бы разыскать двух посетителей, о которых рассказала Маргарет, — может, у них удастся что-то узнать, у двух таинственных персонажей, которые появлялись в его доме словно вестники некой катастрофы, но Маргарет не знала даже их фамилий, и я не представляла, где и как их разыскивать.
Мне и самой-то было не вполне ясно, на что я надеялась, но однажды, нагулявшись вдоль Темзы, я завернула в галерею Тейт, и вот там меня осенило — я пришла ради одной лишь картины! Дело в том, что Маргарет сказала: это любимая картина Хиршфельдера — «Метель» Тернера. У нее еще такое необычное длинное пояснение к названию: «Steam-Boat off a Harbour’s Mouth making Signals in Shallow Water and going by the Lead; The Author was in this Storm on the Night the Ariel left Harwich» [1].
Вообразив, что найду на этой картине какой-то ответ, я уставилась на отважно борющийся с волнами колесный пароходик; над морем бушует снежная буря, нос кораблика зарывается в волны, но на корме светится огонь, колесо освещено как бы изнутри, вихри мокрого снега, густой туман, огромные валы сливаются в невиданно мощный водоворот, утлое суденышко, кажется, вот-вот пойдет ко дну.
Сегодня я думаю, что именно в те минуты, когда я стояла перед картиной Тернера, Хиршфельдер окончательно и бесповоротно обосновался в моих мыслях, и не знаю почему, но с того времени, начиная размышлять о нем, я прежде всего думала о ночи перед его отправкой на остров Мэн, о той ночи, когда его вместе с Бледным и Меченым держали взаперти в какой-то школе на окраине Лондона, — Маргарет упомянула об этом лишь вскользь, — я думала о той ночи и пыталась представить себе, что проносилось в его голове. Из обрывочных рассказов Маргарет живо возникли целые сцены, и я по сей день удивляюсь, с какой легкостью моя фантазия ухитрилась заполнить пробелы, которые на самом деле, в реальности, не исчезли даже потом, когда мне стали известны многие новые факты. Чем больше я узнавала, чем дальше продвигалось «расследование», тем слабее становилась моя уверенность, что все в ту ночь было именно так, а не иначе, а уж под конец и вовсе никакой уверенности не осталось, кроме убеждения: даже если так не было, то могло быть.
