Мишель Фейбер - Дождь прольется вдруг и другие рассказы
Он повесил планету в спальне под потолком — это было самое подходящее место. Класть ее на стол или на комод ему представлялось неразумным: от долгого лежания на одном боку Планета могла расплющиться, а ее Южный полюс захиреть от недостатка света. Могла она также скатиться на пол и разбиться вдребезги. Поначалу Бог собирался положить планету на пол, но передумал: не хватало еще пнуть ее ногой, невзначай или намеренно, из-за дурного настроения, а кроме того, не хотелось смотреть сверху вниз на такую красоту.
Итак, он подвесил планету к люстре в центре комнаты, прикрепив нитками к лампочке. Абажур снял, чтобы тот не загораживал свет и не отвлекал внимания: наверху должна быть только одна заметная вещь. Планета казалась самим совершенством. Овеваемая ветерком из окна, она вращалась — почти незаметно для глаз, но постоянно — высоко над всеми остальными игрушками. Конечно, Бог с ними тоже играл, но знал, что им далеко до его любимицы. Те были прочные и понятные, но лишенные сложности и тайны. Иногда он так сильно увлекался ими, что забывал о своей планете. Но вспомнив о ней, всегда радовался, что она ни на что не похожа.
Когда Бог не играл дома, он бегал к брошенной Вселенной, чтобы покопаться в помойке. И всякий раз у него глаза лезли на лоб при виде новых диковинок. Раскаленные стержни; сверхплотные металлы; собранные в бутыли газы — они, если разбить стекло, вырывались наружу, как звезды в ярком оперении; огромные комья серебряного волокна, вылезающие из баков точно пена; ярко-желтые дырявые защитные костюмы; непонятные прозрачные приборы, аккуратно уложенные в черные резиновые футляры; сборники законов с густо исписанными выцветшими страницами; мешки с компьютерными дисками, раскрошившимися до размера шрапнели; и уже не влезавшие в баки сломанные машины парадоксов. Все необходимые материалы для создания Вселенной.
Но не это интересовало Бога. Ему не было дела ни до прошлого, ни до будущего Вселенной, его волновало лишь настоящее. Он будет играть, пока есть игрушки, пусть даже с помойки. Чем еще заниматься?
Поскольку планета висела под потолком, она невольно приковывала внимание Бога, когда он укладывался в постель. Наигравшись за целый день, прикрыв глаза, он разглядывал маленький иссиня-зеленый мир. Обычно он так и засыпал — и видел во сне, как отправляется туда, уменьшившись до крошечного размера. Это были забавные сны, очень романтические, в которых чудесным образом мифическое сосуществовало с нелепым. Лежа в постели, он наблюдал, как его двойник бродит по земле и вглядывается в непроницаемые небеса в надежде хоть мельком узреть в просвете собственное лицо. Он видел людей, которые явно чего-то от него ждали — судя по всему, исполнения некой миссии. А он в глубине души мечтал уединиться и спокойно играть в тишине.
Сны всегда заканчивались очень плохо: обитатели иссиня-зеленой планеты сажали двойника под замок, намеренные никогда не выпускать его на волю. В кошмарах Богу мерещилось, что его хотят похоронить заживо, обратить в россыпь атомов и заставить слиться с равнодушной земной корой. Хватая ртом воздух, он просыпался, запеленатый в простыни, как в саван.
Но, несмотря на кошмары, он по-прежнему был очарован красотой своей планеты. Точно чудесное яйцо, в котором слилось все сущее, она казалась невинной и одновременно мудрой: из расплавленной жижи вырастали горы, из воды и грязи — тропический лес, соль обращалась в пресную воду. Эти волшебные метаморфозы происходили сами по себе, словно мир инстинктивно находил применение всему — даже дыханию растений.
Часто перед сном, вспомнив об удивительных свойствах сияющей мягким светом планеты, Бог вскакивал с постели, дабы взглянуть на шар еще раз. Он забирался на стул и всматривался в материки через лупу, почти дотрагиваясь до пористой атмосферы.
Лупа была замечательная, ее он тоже откопал на задворках Вселенной в помойном баке, но сквозь нее можно было разглядеть далеко не все. Природные катаклизмы, вообще-то очень интересные, Бога разочаровали. Как он ни напрягал зрение, он не видел, чем перистые облака отличаются от высокослоистых или дождевых, потому что они то и дело набегали друг на друга. Все меркло в тумане, точно дымка усталости, застилающая Богу глаза. Ураганы, смерчи, молнии, град, снегопад и дождь — ничего этого Бог не мог разглядеть, как бы ни щурился. Если по небу плыли облака, они закрывали от него эти великолепные зрелища, если же облака исчезали — не было и самих зрелищ.
Когда Бог понял это, стоя на шатком стуле посреди комнаты, то очень расстроился. Он почувствовал себя окончательно отрезанным от мира.
Его планета была такой маленькой, а он таким большим! Океаны вполне могли уместиться у него на ладони, и лишь немногие страны по своим размерам были сравнимы с глазами, которыми он их разглядывал. Ему, конечно, нравилось видеть всю картину целиком, но в то же время его ужасно интересовали детали. Сквозь клочок ясного неба иногда проглядывал лес — если он был уж очень большим. Деревьев он рассмотреть не мог. Иногда Бог принимался фантазировать и представлял себе не просто дерево, а молодой побег — нет, скорее даже росток — увенчанный тугой почкой, тот торчал среди черного сгоревшего леса, словно лягушачья лапка.
Но даже то, что ему удавалось рассмотреть, было на редкость красиво. Забыв о грусти, Бог подолгу стоял, разглядывая свою планету. У него начинала ныть шея, резало в глазах, немели босые ноги. Он видел, как облака барашками плывут над горным хребтом или полощутся над вершиной, подобно белым стягам. Или как ледники осторожно спускаются с полюсов и вскипают, словно пузырьки жира вокруг белка яичницы-глазуньи. Или как целый континент из золотисто-коричневого становится сочно-зеленым, точно земля внезапно устала от бесплодия.
Он хорошо знал форму каждого кусочка суши, даже маленьких, едва различимых островков, затерянных в голубых океанах, которые, стоит только моргнуть, и не отыщешь. Самый большой континент, сливающийся с ледяной макушкой шара, источал огромное разнообразие запахов. Каждый миллиметр благоухал по-своему, и ароматы смешивались, словно в диковинном овощном рагу. Сквозь запах превращенного в пепел угля пробивался дух пашни, муссон вместе со свежестью приносил запах тлена, над пространствами, провонявшими дизельным топливом и натрием, витал тонкий аромат свежей клубники. Южные оконечности этого большого континента напоминали отложной воротник рубашки, над которым торчали горы, словно какая-то уродливая физиономия. Два других огромных куска суши были разделены океаном. Почти одинаковые по размеру и сходные по форме, они походили на профили двух стариков — разочарованных, с вытянутыми лицами, стоически переносящих невзгоды. Профиль побольше пах кровью, свежей кровью, как будто она непрерывно сочилась откуда-то изнутри.
Конечно, Бог знал о людях на своей планете. Их были миллионы, столько миллионов, что и не сосчитать. Их города усеяли всю землю, кроме льдов, но Бог время от времени осматривал даже их — любопытства ради. Ему показалось — хотя он и не взялся бы утверждать наверняка — что именно с большого континента впервые стали доноситься голоса.
Столетиями Бог полагал, что это голоса из его снов: они звучали, когда он, завернувшись в одеяло, чуть задерживался на пороге дремы. Но со временем стало ясно, что никакого отношения к снам голоса не имеют, а спускаются с потолка, кружась по темному пространству, словно звуковая пыльца.
Поначалу голоса были такими слабыми, что казалось, будто это шуршит наволочка под ухом. Но через некоторое время (то ли потому, что Бог научился слушать внимательнее, то ли потому, что голоса стали отчетливее) он стал разбирать отдельные слова. Это совсем не значило, что он слышал самые громкие голоса, тут действовал какой-то странный физический закон — миллионы человеческих возгласов рассеивались в тропосфере и лишь некоторые прорывались в открытый космос, набирая силу по мере удаления от планеты.
Иногда эти возгласы сливались в вопль. Множество людей хором прославляли Аллаха, Элвиса, Победу, Свободу, Гитлера — должно быть, артистов или спортсменов. Повтор одного вырванного из контекста слова мало о чем говорил Богу. Другое дело — некоторые тихие речи, восклицания и беседы. Тут важен был тембр голоса, мелодика — они несли отпечаток личности человека и его судьбы. Обрывков услышанных фраз Богу было достаточно для того, чтобы почувствовать себя частью иной жизни. Иногда говорил он сам, иногда обращались к нему. Он был ребенком, женщиной, мужчиной, его возраст постоянно менялся — от колыбели до богадельни. Чьи-то сильные руки в перчатках усаживали его в сани, и кто-то рассказывал, что за путешествие им предстоит. И тут же он прикасался к чьему-то обнаженному плечу, а люди вокруг плакали по непонятному поводу. Затем заботливые приятели хлопали его по спине, когда он кашлял, подавившись роскошным кушаньем. А он надеялся, что сын будет хорошо учиться в школе, что у дочери все наконец сложится с этим идиотом-мужем, что Санта Клаус подарит ему планеты и звезды, подвешенные на веревочках.
