Любовь и пепел - Маклейн Пола

Мне хотелось бы сказать ему, что война скоро закончится, но сама я в это не верила. Но если бы она закончилась прямо сейчас, в этот самый момент, для евреев в любом случае было бы уже слишком поздно. Узнать правду и принять ее — все равно что проглотить яд. Статьи, которые я писала, должны были стать ядом для каждого моего читателя, как страшный, отравленный поцелуй, — вот почему я приехала и почему Эрнесту тоже нужно было поехать со мной. Но я поняла, что он не мог. Он что-то потерял, что-то очень важное, и от этого был ужасно напуган. Возможно, написав книгу всей своей жизни, он получил слишком много и просто больше не мог рисковать. Возможно, это прожитая половина жизни дышала ему в затылок или скорый поезд Бамби, отъезд которого во Францию он никак не мог осознать. Как бы то ни было, я видела, что война пугала его, как и его собственная смерть. Как и я. Как и он сам.

Я написала ему письмо, вложив в него всю душу, объяснила, как сильно нуждаюсь в том, чтобы он был здесь, — ради меня и ради всех читателей, которым нужно было узнать правду, переданную так, как мог это сделать только он.

Его ответ был яснее некуда. Он писал, что я, как и всегда, могу находиться там, где мне вздумается, а он приехать не может. Его военная служба на Кубе слишком важна, чтобы ее бросить. Он собирается придерживаться своего плана, потому что это именно то, что он должен сделать. К тому же он был одинок — ужасно, невыносимо, отвратительно одинок, как тот, у кого вырезали сердце. Он подписал письмо не «с любовью», а «так долго», добавив, что, может быть, скоро увидит меня, а может быть, и нет.

Я не была дома больше четырех месяцев, дольше, чем когда-либо. Слишком долго. Его одиночество стало отчаянным. Он был озлоблен и не хотел сделать мне шаг навстречу или не мог. Казалось, мы зашли в тупик. Эрнест вырезал мне сердце. Я не представляла, что мне думать и что делать дальше. Поэтому я перечитала письмо снова, держа его подальше от своего тела, как что-то, что могло и хотело причинить мне вред.

Глава 69

К концу января 1944 года я написала и отослала в «Колльерс» шесть из семи обещанных статей. Они сказали, что довольны проделанной работой, и даже напечатали мою фотографию рядом с короткой колонкой, в которой говорилось, что я выделялась «среди женщин-корреспондентов» и «больше других соответствовала представлению Голливуда о том, какой должна быть женщина-репортер высшей лиги». Я ничего не знала о Голливуде, и он мне был абсолютно безразличен, но мне нравилось ощущение того, что у меня теперь есть настоящие последователи, читатели, которые соглашались с моим взглядом на мир и узнавали мой голос. Насколько же это отличалось от того, с чего я начинала!

Я решила отправиться в Италию, в город Кассино, где армия союзников многие месяцы не могла прорвать жестокую оборону немцев. Джинни Коулз уже уехала туда и написала, что встретила Херба Мэттьюса и они ждут меня там с огромной фляжкой виски наготове.

Мое сердце наполнилось радостью при мысли, что я увижу Мэттьюса и мы будем работать вместе, как в старые добрые времена. Готовясь покинуть Лондон и отправиться вслед за ним, я получила стопку рецензий на «Лиану», недавно вышедшую в Штатах. Только в одной из них обо мне пренебрежительно отозвались как о жене Хемингуэя и не сказали ничего важного о книге. Остальные называли меня по имени и восторгались моей книгой. В одной говорилось, что мое мастерство выросло. В другой упоминалось, что я «похоже, могу обращаться с персонажами — особенно женскими — с большей деликатностью и сдержанностью, чем мой гораздо более известный муж». После этого ошеломляющего утверждения я прочитала письмо от Макса, в котором говорилось, что в «Скрибнерс» довольны первыми результатами продаж. Книга уже разошлась тиражом в двадцать семь тысяч экземпляров и попала во все основные списки бестселлеров.

Я была в восторге — абсолютном восторге, — но хорошие новости относились к другой Марте Геллхорн. Нынешняя же собирала сумку и спешила в Алжир, а затем в Неаполь, где она должна была присоединиться к длинному конвою из грузовиков, джипов, танков и машин «скорой помощи», прокладывающих себе путь к фронту через глубокую, нескончаемую грязь. Дождь лил неделями, пока все не стало скользким, мокрым и коричневым: маленькие деревушки, превратившиеся в руины от тяжелых обстрелов, взорванные мосты, разграбленные фермы и семьи, вынужденные двигаться на юг, в то время как мы неуклонно двигались на север, в сторону немцев.

Впереди были горы, которые французы удерживали ценой своих жизней, и еще одни, которые они пытались отвоевывать дюйм за дюймом. «Вперед, — твердила я себе. — Мэттьюс и Джинни уже заняли мне место в какой-нибудь забрызганной грязью палатке у обочины дороги, согрели виски в руках и приберегли для меня свои лучшие истории и шутки».

Конвой продолжал двигаться сквозь сырость, мимо минных полей и лагерей, а звуки выстрелов и взрывов становились все громче. Мои плечи затекли. Я испытывала страх, но это не мешало мне восхищаться французскими солдатами, которые отчаянно сражались, — они могли вернуться домой, во Францию, только разгромив врага.

Когда мы добрались до Сант-Элии, в семи километрах от фронта Кассино, нам попалась машина «скорой помощи», в которую недавно попал снаряд. Она так и стояла на правом берегу Рапидо, недалеко от деревни. Тело убитой женщины, управлявшей «скорой», принесли в медицинскую палатку на носилках. С ней пришли попрощаться другие французские женщины-водители. Одна из них вложила в ее руки цветы, и теперь они возвращались к своим машинам, к предательской дороге, грязи и свистящим снарядам, думая о ней. У нее было очень красивое лицо и волосы цвета спелой кукурузы, но она не спала, а ушла безвозвратно.

Я смотрела, как врачи и санитары, используя подручные средства, делают на холоде свою работу, в то время как из стоящего в углу транзисторного приемника несется свинг, который транслирует станция, откуда-то с другой стороны швейцарской границы. Когда количество раненых уменьшилось, хирург пригласил меня в свою комнату в подвале соседнего здания. Земляной пол был устлан облупившимися деревянными дверями, извлеченными из-под обломков, которые были повсюду. Двери оказались сырыми и холодными, но пол под ними был еще хуже, поэтому мы устроились на матрасах у небольшой угольной печи, где за стенами шуршали мыши.

Хирург предложил мне немного итальянского коньяку из своих запасов, пахнущего опаленными персиками и сиренью и вызывающего на кончике языка ощущение дрожащего огня. Я с благодарностью выпила его, подняв мысленно тост за Мэттьюса, где бы он ни был, и за Эрнеста, желая при этом каждой клеточкой своего тела, чтобы мы втроем могли быть вместе прямо сейчас, здесь, где сырые двери, бесконечная грязь, минометный огонь. Томми Дорси [33] и смерть. Если бы мы могли опереться друг на друга, то вынесли бы все, что угодно. Так и должно было быть. Эрнест бы запомнил происходящее, принял как должное, и, может быть, это хоть немного встряхнуло бы его. Если бы только я смогла заставить его приехать!

Перед отъездом из Италии я получила письмо от Бамби. Он служил в Алжире в качестве офицера военной полиции, возглавлявшего специальное подразделение. Бам писал, что с ним все в порядке, но он все еще не видел никаких военных действий и с трудом мог усидеть на месте.

«СЛАВА БОГУ, — телеграфировала я. — ТЫ НЕУГОМОННЫЙ — ЭТО САМОЕ ЛУЧШЕЕ. ЧТО Я СЛЫШАЛА ЗА ДОЛГОЕ ВРЕМЯ».

Он писал, что скоро возьмет отгул, поэтому я договорилась встретиться с ним в Алжире, прежде чем отправлюсь обратно в Лондон. Даже одна ночь стоила всех возможных неудобств. Так оно и вышло.

По приезде в Алжир я сделала так, чтобы нас обоих пригласили на ужин, который устраивал Виктор Ротшильд. Он только что получил Медаль Георга за доблесть и помощь в демонтаже неразорвавшихся во время лондонского «Блица» бомб. В последующие годы будет много разговоров о том, являлся ли он советским шпионом, торгующим британскими секретами, но в тот момент Виктор был всего лишь нашим невероятно лихим хозяином вечера, во время ужина из утки с кровью и сливового пудинга рассказывающим истории об опасных операциях. Бамби же поглощал все это, внимая каждому слову Ротшильда.