Любовь и пепел - Маклейн Пола

Он не всегда понимал кошек. Он и себя не всегда понимал. Когда он был молод, ему часто казалось, что его может прикончить что угодно, — слишком многое он чувствовал. Это было правдой. Он подмечал массу вещей в глазах людей, так что даже совместный обед с семьей мог заставить его чувствовать себя разбитым и незащищенным. Его родители вскоре догадались, как ему тяжело, потому что он еще не научился скрывать этого, но они не могли ему помочь. Никто не мог, пока он не научился запечатывать раненое, вздрагивающее место внутри, после чего наступало значительное облегчение. Чтобы научиться этому, потребовались время и сильная концентрация.

В первый раз он понял, что сможет это сделать и пережить трудности, когда пришло письмо Агнес, в котором говорилось, что все кончено и что она была не права, обманув его. Они должны были пожениться, и он ей поверил. Он рассказал об этом своим друзьям и матери и боялся, что не сможет вынести объяснений, что это все было ошибкой. Он не мог себе представить, что сможет жить без нее, но он смог. Позже он узнает, сколько еще можно потерять и как глубока может быть любовь. И поймет, как она может уничтожить тебя и все, что, как тебе кажется, ты понимаешь в этой жизни. Когда ты любишь двух людей и боишься, что можешь потерять их обоих в любой момент и остаться ни с чем. Или когда ты слишком сильно любишь кого-то и не можешь быть уверен, сможешь ли жить без него. Вот тогда тебе и понадобятся все эти трюки, которым ты успел научиться, и даже больше.

На улице поднялся ветер. Ему не нужно было подходить к окну, чтобы увидеть, как ветер дует с запада, раскачивая ветви деревьев. На дорожке, ведущей к дому, и прямо за бассейном, где росли густые и высокие деревья, все колыхалось, как темная вода. Но у Бойсе был свой ритм, и он ничего не замечал. Если кот и почувствовал ветер, то виду не подал. Он только тяжелел и все больше становился самим собой, как будто все глубже проваливался в свои кости, поддаваясь естественной природе вещей. Эрнест, ощутив все это на своей груди, начал подстраиваться под кота, замедляя дыхание и концентрируясь на том, как поднимается и опускается его грудь и живот под кошкой, пока он не почувствовал себя тяжелее одеяла, циновки и всех вещей, окружавших его.

Он потянулся за стаканом и долго держал виски во рту, позволяя ему приятно обжигать язык. А потом, когда понял, что добрался до места, где действительно было очень тихо и спокойно, сделал последний рывок. Тепло и тяжесть кошачьего тела проникли внутрь и прошли сквозь него. И тогда он понял, что стал достаточно силен и спокоен, чтобы позволить себе почувствовать, что Марти действительно ушла. Она не вернется, потому что он ее оттолкнул. Что-то сломалось между ними или это он сам сделал что-то с их отношениями?

Он попробовал выбросить ее из головы и из души, чтобы посмотреть, сможет ли это вынести. «Она не уехала, — сказал он себе. — Она не работала и не выполняла задание, из-за которого не могла вернуться к нему. Она не ехала в конвое и не разговаривала с людьми, пытаясь узнать их истории. Ее не было в отеле, она не спала в своем номере, свернувшись калачиком на боку, как ребенок. Нет. Она ушла. Исчезла. Она не была его женой, потому что у него не было жены».

На этой мысли он остановился и прислушался к своему дыханию под тяжестью кошки. Его сердце не остановилось. Пол под ним все еще был на месте, одеяло тоже. Бойсе открыл и закрыл свои золотистые глаза, потом снова открыл, и внутренние веки сверкнули каким-то странным металлическим блеском, будто благословляя его.

— Если бы ты любил виски, — сказал он коту, — тогда все было бы в полном порядке.

Кот даже не шелохнулся. Он лежал у него на груди тихо и неподвижно, словно сфинкс. Эрнест знал, что это будет очень долгая ночь. Он закрыл глаза и ощутил дом вокруг себя и себя внутри него. Непогода создавала ореол вокруг дома, и небо создавало ореол вокруг непогоды, и океан заполнял собой все вокруг и прокладывал свой путь на восток, в Англию. Туда, где была она, хотя в то же время ее нигде не было. Он чувствовал ее отсутствие даже в том месте, которое пытался уничтожить. Он чувствовал, как она течет сквозь него, словно его собственная кровь. Да, черт возьми, ночь будет долгой.

Глава 68

Во многих отношениях быть женщиной означало оказаться на задворках войны в Европе, но я встречала интересных людей и разговаривала со всеми, с кем могла. На вокзалах, в казармах, у витрин магазинов, в пабах и столовых я смотрела им в глаза, задавала вопросы и записывала то, что они говорили, а затем — свои впечатления от их рассказов. По вечерам я засиживалась допоздна у единственной лампочки возле кровати, а иногда бродила по темным улицам Лондона и размышляла о том, что видела и слышала, прокручивая все истории в голове до тех пор, пока не возникало ощущение, что медленно и мало-помалу я начинаю понимать, что это за война. Такой уж я человек: мне все нужно увидеть своими глазами, а затем это осмыслить. Этим я и занималась в то время — пыталась сосредоточиться на каждом дне, каждой встрече и не падать духом из-за моих проблем с Эрнестом.

Заметки рождались легко и быстро. Большинство из них — об обычных людях, которые меня всегда интересовали и к которым меня тянуло. Я просто стояла рядом с ними, слушала и наблюдала, пока мне не приходило в голову, что в их историях есть что-то особенное, правдивое и заслуживающее внимания.

Возможно, одна из самых тяжелых историй, которые я слышала, была рассказана польским беженцем, чудом спасшимся из своей деревни. Немцы забрали большинство мужчин на принудительные работы, а их жен и дочерей, кто, по их мнению, подходил, отправили в публичные дома на Восточный фронт. Остальных женщин заставили работать. А иногда приказывали рыть себе неглубокие могилы на том месте, где они стояли, а потом безжалостно расстреливали. Некоторые поляки становились слугами или рабами на своих же фермах, присвоенных нацистами. Что касается евреев, то их убивали сразу и повсеместно.

Я внимательно наблюдала за мужчиной, пока он рассказывал мне все это. Он был тощим, как веточка, с большими желтыми кругами под глазами. Ему было не больше сорока, и он видел то, чего не должен был видеть никто, ни в этом, ни в любом другом возрасте.

— Они убивают миллионы евреев, — сказал он.

Я слушала. Его слова звоном отзывались у меня в голове, как удары молота по наковальне, но я все равно не могла их осознать. Цифра была слишком огромная и слишком ужасная, а страдания — почти невообразимые.

— Многим ли, как тебе, удалось бежать?

Поляк пожал плечами:

— Возможно, когда-нибудь мы узнаем, но их точно немного. В моей деревне любого, кто давал еврею кусок хлеба, расстреливали на месте. — Он переменился в лице, когда рассказал мне, что его родителей отправили в трудовой лагерь. — Не думаю, что они живы. И я не знаю, куда увезли мою дочь. Ей четырнадцать.

Я не знала, что сказать. Мне захотелось прикоснуться к его руке, произнести молитву, оплакать все, что у него отняли, но всего этого было недостаточно. В конце концов я поблагодарила его за честность и сказала, насколько для меня важно, что мы встретились, что теперь читатели в Штатах будут иметь представление, какие отвратительные, ужасные вещи творятся в его стране и по всей Европе. Когда мы попрощались, я долго смотрела ему вслед и чувствовала, что едва могу стоять.

Был еще один поляк, который рассказал мне о Варшавском гетто, располагавшемся за охраняемой стеной высотой в десять футов. За нее согнали четыреста или пятьсот тысяч человек, там они голодали, боролись с тифом и видели, как нацисты, охотясь на улицах, убивают прямо на месте всех, кого захотят. Мужчине удалось сбежать, спрыгнув с поезда, который вез его в трудовой лагерь в Пруссии. Вернувшись в Варшаву, он изменил внешность, имя и купил поддельные документы. Человек, которым он был раньше, больше не существовал, и он не знал, как передать членам своей семьи, пока идет война, что он все еще жив.