Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич

Фантастика не означает образно-мыслительной анархии и хаоса, но лишь группировку реалистических фактов в определенном порядке. И ведает ею логика человеческого восприятия.

Поэтому наиболее убедительны те из фантастических художников и писателей, которые непреклонно следуют этой логике. Таковы Брейгели {65}, Босх {66}, Дюрер или Гойя. И таков всегда начинающий с реальности Эдгар По, реалист в области стиля. Достоевский ненавидел «идеализм» и романтику. Поэтому мы верим По и Достоевскому и не хотим верить Гофману или Эверсу {67}.

Подойти к человеческой психике и завоевать ее можно лишь мерами, не чуждыми этой психике совершенно. Теряя признаки реальности, мы теряем и вероятность доверия. Путь в ирреальность лежит только через реальность.

Кажется, будто от истории только и осталось конкретного, что ее отражение в искусстве.

Все новые этапы социального и технического развития сводят на нет суть предыдущих. Национальные и государственные формации распадаются. Верования, массовые движения и насущная борьба однажды утратят свой смысл.

Останутся лишь эстетические их отражения. Отображение действительности устойчивей самой действительности. Даже память о ней сохраняет только художественная форма.

Мы почти ничего не знаем о первобытном человеке, кроме разве пещерных рисунков. Не будь египетского искусства — не было бы и истории Египта. По крайней мере последняя не представляла бы без первого никакого интереса. Так же обстоит дело и с другими древними этапами культуры.

Но то же самое следует сказать и о временах более поздних, невзирая на все наши хроники, истории и прочие деловые источники. Подлинное понимание нашей вчерашней и сегодняшней жизни с ее эмоциональной наполненностью если и даст когда-нибудь, то только искусство.

Художественное творчество по видимости самая бесполезная и бесцельная область человеческих усилий. Но, вероятно, принимать всерьез и впрямь надо только игру.

Время неумолимо. Чувство оно лишает свежести, мысль — новизны. Оно обесцвечивает не только краски, но и слова. Грядущему миру будет особенно трудно постичь органическую связь того или иного произведения с духом своей эпохи. Невозможно будет почувствовать то безотчетное дыхание времени, которое запечатлелось в писательском слове. Будет увидено произведение само по себе, помимо жизни, которая бурлила вокруг в момент его рождения. Его будут анатомировать, подвергать химическому анализу, его увенчают схемами и формулами. Засушенный в книге цветок, как сказал Юхан Лийв {68} о лирике минувших дней.

Все это печально, но, увы, неизбежно. Иначе у нас вообще не было бы никакой опоры для суждений, оценок, а значит, и возможности хотя бы услады ума.

А не сделаются ли постулаты искусства для современного человека столь же непреложными, какими в средние века были воззрения теологические? И нет ли у эстетизма предпосылок развиться в религию?

Мы ежедневно сталкиваемся с вещественными проявлениями красоты и она не остается подобно богу только воображением. Мы сталкиваемся с ее бесчисленными воплощениями в плоти и крови, тогда как в христианскую мистерию таинства остается лишь верить.

Сонет Петрарки реальней ангела на небесах, а Дантов «Ад» правдоподобней преисподней теологов.

Быть может, эстетическое вероисповедание покажется никчемным? Но ведь оно вскоре воспитает человека с соответствующими потребностями. Если душу предков развивали библейские легенды и пример их героев, то теперь это удел литературы. Она сопрягается с моралью, становится эстетическим достоянием, как всякое другое верование. За нее будут страдать и умирать на костре. И не будет ли когда-нибудь начат крестовый поход во имя искусства?!

Нет, слишком много я повидал в жизни, чтобы мириться только с формой вещей.

И в то же время я настолько раздерган, что только литературная форма не дает мне распасться.

Отпади однажды эта форма — туманность и хаос останутся от романа моей жизни.

Поколению, вкусившему крайности эстетизма, переболевшему этим ядом, как тяжкой болезнью, должно достать смелости на признание:

Эстетизм прогнил. Истлели наши боги!

Давайте смотреть дальше, друзья, давайте смотреть поверх того, чего мы достигли, и даже того, чего не достигли. Даже самые великие мечты наши прогнили настолько, что во тьме кромешной едва тлеют гнилушками. Но гнилушкой не озаришь мир.

Геройством было прожить полжизни мечтами. Так будем героями, откажемся от мечтаний!

Важно четко отграничить образ.

Сам Ницще первым высмеял сверхчеловека: канатный плясун, тень Заратустры, обезьяна Заратустры. Он отделил себя резкой границей. Он сам выискивал слабые стороны своего идеала, выбивая почву из-под ног обвинителей. Он не замазывал их техническими приемами, но беспощадно устранял их.

Порок романтизма в том, что он не критикует сам себя. И когда он объявляет себя безграничным, то в действительности выглядит всего лишь бесформенным.

Неудачное в художественном отношении реалистическое произведение может во всяком случае иметь достоинство исследования человека или общества. И если его композиция нехудожественна, а нескладный стиль наводит скуку, то в нем можно найти хотя бы ценные заметы о человеческой психологии или общественных отношениях.

Напротив, неудачное в художественном отношении романтическое произведение совершенно ничтожно. Его темы, герои, фабула ни для кого не представляют подлинного интереса. Вместо конкретности мы находим в нем расплывчатость, вместо реальности — иллюзорность. Не в силах вызвать в нас этические или эстетические переживания, оно остается лишь бессмысленной словесной грудой.

Поэтому проблемы художественные в романтической литературе во много крат важнее, чем в реалистической. Первой необходим созидающий художник, вторая по крайности может обойтись и умелым ремесленником.

Чувство настолько связано с личностью и мгновением, что вне их сохраняется с трудом. Трудно истолковать его так, чтобы оно передалось во всей своей свежести кому-то в другой эпохе и в другой среде. Исчезнет кто-то, в ком чувство однажды расцвело словом — грозит исчезнуть и чувство, развеяться в воздухе, как аромат букета увядших роз.

Возможно, именно поэтому чувство наиболее устойчиво в фольклоре. Возникавшее постепенно, на протяжении времен, как коллективное творчество, оно сильнее всего противостоит иссушающему воздействию времени. Лишенное личностных оттенков, не отвечая ничьему настроению в отдельности, оно вместе с тем понятно достаточно значительному кругу людей.

Точно так же и в лирике устойчивей всего те чувства, которые наиболее примитивны с точки зрения формы и содержания и не обременены остро-индивидуальными оттенками.

Глубокие чувства время от времени испытывают все, и все-таки как мало великих поэтов-лириков. Похоже, это «тяжелейшее» из искусств. Мало здесь разума и литературной сноровки. Здесь требуется мгновенное, но полное погружение. Требуется порой забыть и о том, что ты поэт. Требуется порой пребывать где-то  п о  т у  с т о р о н у, где-то в  н и г д е.

Вспомним Ли Бо!

Вспомним Поля Верлена!

И еще вспомним Юхана Лийва. Как непритязательны его темы и как проста его поэтическая техника! Содержание — сколок с мысли, крупица чувства. Форма — детский лепет, запинки да заикания. И при всем том, как он сам жалуется, ему хватает усидчивости всего на три минуты. А мы не можем читать его без дрожи сердца…