Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич
Увлекла меня в те дни не прометеева сила энергии Ницше и не учение о сверхчеловеке, но трагически прекрасная пейзажная лирика. Из отдельных слов, неприметных оттенков, даже колебаний ритма в моем сознании составлялись картины, исполненные яркого сиянья дня и красок вечера лиловых. Я читал и чувствовал, что никогда еще не испытывал упоения жизнью столь полного, как теперь.
Каким прекрасным казался мир — солнце, море, контуры скал! Каждая былинка в поле, каждая набегающая на берег волна виделись мне под впечатлением этой книги будто впервые. И больше я не испытывал такого счастья открытия, даже когда с палкой в руках шел берегом бухты Рапалло близ Генуи, по тем же тропам, где на вечерних прогулках проникся своими видениями сам автор «Заратустры».
Такие же мгновения открытия мира и себя подарили мне и некоторые другие великие книги — от «Калевалы» {62} до «Бхагавадгиты» {63} — в большей или меньшей степени, насколько они были доступны моему собственному восприятию. Надо было только полностью, всем своим существом отдаться этим наивысшим проявлениям человеческого разума и чувства. Но виделось в них и нечто абсолютно своеобразное, личное, непохожее на то, что внушали другие.
Теперь типографии переводят слишком много бумаги, и мы читаем слишком много книг. А надо бы нам читать книгу долго. Но мы торопимся, гоним, нет у нас ни времени, ни терпения. Курьерским поездом мчим по художественной выставке и самолетом — по библиотеке. А великое постигается лишь со временем, так, как оно и создавалось. Одним погружением водолаз не достанет сокровище со дна морского.
Ты и представить себе не можешь, как ты богат, даже не подозреваешь, какие прячешь в себе чувства, опыт, воспоминания. Только шаг за шагом выявляя их, связывая их одно с другим и делая все новые открытия по логике ассоциаций, ты видишь, что таило твое сознание и подсознание.
Но то, что нашел ты, можешь потерять снова: сокровенную связь со своим давним внутренним миром. Поэтому мне вовсе не кажется смешным, что время от времени ты перечитываешь и свои произведения. С годами они могут стать для тебя не менее неожиданными и поучительными, чем творения любого другого автора. Ты самообогащаешься за счет собственного прошлого. Точно так же, как любое чужое, твое собственное сочинение в разном возрасте высвечивается новым светом.
Как знать, что обнаружил бы сегодня в своем творчестве Шекспир!
Машины — продукт самого экономичного созидательного процесса. Нет машин фантастических. Машины представляют самое реалистичное искусство.
А потому порой я ловлю себя на такой мысли: вдруг удастся применить этот точный метод созидания, который царит в механике, и в эстетическом творчестве?
А также: нельзя ли и искусство привести к той математической логике, к которой привел Спиноза свою философскую мысль?
И более того: не пребывает ли пока еще искусство на стадии астрологии и алхимии и не сможет ли когда-нибудь стать таким же научным, как астрономия и химия — ничего при этом не утратив из своего обаяния?
Каких только требований не предъявляли писателю!
Малайская книга «Эль-Энсан» (написана в 1603 г.) говорит о задачах писателя: «Между писателем и переписчиком есть разница… Писателю должно уметь отыскивать скрытые источники и направлять воду с одной земли на другую. Нужно, чтобы он умел улучшать состояние озер, прудов и рек. Нужно, чтобы он мог расчислить долготу дня и ночи… Нужно, чтобы он знал движения ветров и их вариации… И при всем том нужно, чтобы лицом был он красив, а телом строен, нужно, чтобы голос его был мягок, решения верны, память крепка» и т. д. и т. д.
И в придачу к этим инженерно-гидрографическим, астрономическим, метеорологическим, придворным умениям и навыкам только одно требование-придирка:
«Кроме того, нужно, чтобы он был знаком со всеми законами поэзии: со стихотворным метром, рифмой и т. д.!»
Наблюдая за бурной художественной жизнью современности, мы начинаем искать сопряжения между творчеством прошлого и настоящего. Нам кажется, будто видение художника во многом изменилось, что он подмечает иное. Часто подчеркивают, что художник наших дней творит рассудочно, слишком много заботится о технике, слишком корпит над формой.
И этот тезис используют как средство в борьбе с неугодным художественным направлением. Посмотрите, говорят, на старинных писателей и живописцев, они не крохоборствовали над формой и не предавались витию словес. Они творили просто и незамысловато, как подсказывал им один лишь дух творчества.
И однако же — так ли уж все очевидно в этом деле?
Прежде всего не просматривается ли в искусствах, как и повсюду, разделение труда? Пионеры техники забыты, а те, кто использовал их изобретения, оставили после себя нетленные творения. А могли бы мы понимать Шекспира, не припоминая бесчисленных его предшественников?
И во-вторых, так ли уж велики наши знания о технической работе мастеров прошлого, чтобы выносить неоспоримые суждения? Что мы знаем о теоретической выучке индийского, египетского или мексиканского художника, а ведь она была, вне всякого сомнения? Во всяком случае мы знаем, сколь молода печатная критика, ее начатки возникли только во времена итальянского ренессанса. По теории искусства сохранились лишь отдельные памятники: Горациево «Ars poetica» и «L’art poétique» Буало {64}, еще, может, заметки да Винчи и Дюрера. Но можно ли допустить, что египетский или индийский ваятель не обучал своих учеников теории искусства, хотя бы в процессе работы. Приходилось же ему показывать, почему один прием на его взгляд хорош, а другой — нет. И разве не о кропотливой работе свидетельствуют бесчисленные рисунки-эскизы старинных мастеров? Но их манера трудиться знакома нам так же мало, как и вообще личная жизнь этих творцов. Более того, сие было секретом мастера или в лучшем случае всей школы, секретом, который держали в тайне от соперников.
Нет, теория и техника пока не погубили ни одного крупного дарования, как, впрочем, и не породили. Но теория и техника споспешествовали явлению каждого подлинного произведения искусства.
Такой исполин-труженик, как Флобер, — для своего времени чудо. Он словно Вулкан, который всю жизнь ковал и рубил в своей кузнице, с почерневшим от копоти лицом, в стороне от суеты на рынке духа и газетной шумихи. Одинокий, как и положено богу, и, как он, наверное, терзавшийся муками одиночества.
Две вещи он ненавидел: мещанина-буржуа и ту самодовольную, но ничтожную и мелкую душонку, которую иронически именовал «артистом». Для его обозначения в приватных письмах он даже пользовался нотным знаком, иероглифом: две вертикальные ломаные линии должны были символизировать этого виртуоза, низкопробного хлыща от искусства.
Сам он стал наилучшим воплощением культурного человека и творческой личности, знающим, сколь ничтожно отдавать предпочтение материальному, и осознающим круг обязанностей, которые накладывает на человека жизнь духовная, требующая непрерывной самоотдачи. Это превратило его жизнь в мученичество, но одновременно и в подвиг.
Подлинное искусство развивается в стороне от дороги, где ходят стада «мещан» и «артистов».
Даже самая необузданная фантазия берет свое начало в явлениях реальных, постигаемых разумом. Фантастическим может быть только способ видения, подход к реальному миру. Но этот подход не может подменить собственно реальный мир, как кривое зеркало не заменит то, что в нем отражается.
Когда Уэллс описывает обитателей Луны и их общественное устройство, а Алексей Толстой — Марс, это всего лишь копия или пародия на обитателей земли и их общественный строй. Точно так же в картины рая или ада переносятся людские представления о блаженстве или ужасах — только стилизованно и укрупненно.
