Элена Ферранте - Моя гениальная подруга
Эта новость меня потрясла. Лила сообщила мне ее в июне, накануне устного экзамена. Событие было ожидаемым, но когда я услышала конкретную дату — 12 марта, — ощущение было такое, как будто я со всего размаху впечаталась в закрытую дверь. В голове завертелись обрывки беспорядочных мыслей. Я сосчитала месяцы: девять. Девять месяцев — это довольно долгий срок; за это время ревность Пинуччи, враждебность Марии, клевета Марчелло Солары, продолжавшая ползти по кварталу, словно Молва в «Энеиде», вполне могли надоесть Стефано и расстроить свадьбу. Стыдясь самое себя, я поняла, что напрасно выстраивала в уме схемы, объясняющие разность наших судеб. Сообщив мне эту дату, Лила точно назвала день, когда наши жизни окончательно разойдутся. Но больше всего меня угнетало другое: я была уверена, что она будет жить лучше меня. Я как никогда ясно осознала бессмысленность своей учебы: я потратила на нее годы только ради того, чтобы дать Лиле повод для зависти, а она вообще перестала интересоваться книгами. Я не спала всю ночь, но не потому, что готовилась к экзамену. Меня одолевали совсем другие думы. Я вспоминала свой небогатый любовный опыт: один раз поцеловала Джино, коснулась губами губ Нино, вытерпела краткие и омерзительные ласки его отца — и это было все. А Лила уже в марте, в шестнадцать лет, выйдет замуж, через год, в семнадцать, родит ребенка, потом еще одного, и еще, и еще. Я почувствовала себя уничтоженной и заплакала от отчаяния.
На следующий день я через силу потащилась на экзамен. Но там произошло такое, что немного подняло мне настроение. Учитель Джераче и учитель Галиани, входившие в комиссию, принялись на два голоса расхваливать мою работу по итальянскому. Особенно Джераче, который подчеркнул, что у меня заметно улучшился стиль. Он зачитал остальным членам комиссии отрывок из моего сочинения, и, слушая его, я наконец поняла, к чему именно стремилась все последние месяцы: избавиться от фальшивой интонации и выспренних фраз, научиться писать так же легко и динамично, как писала Лила в своем письме, отправленном мне на Искью. Джераче вслух читал мой текст, Галиани молча кивала, и мне стало ясно: у меня получилось. Это не был стиль Лилы, это был мой собственный стиль. И моим учителям он казался по-настоящему незаурядным.
Меня перевели в первый, выпускной класс лицея со всеми десятками. Дома это ни на кого не произвело особого впечатления. Конечно, родители были довольны, но и только. Мать восприняла мои школьные успехи как нечто само собой разумеющееся, а отец велел немедленно идти к учительнице Оливьеро, чтобы она успела раздобыть мне учебники на следующий год. Я уже выходила, когда мать крикнула: «Если будет опять приглашать тебя на Искью, скажи, что я плохо себя чувствую и мне нужна помощь по дому».
Учительница меня похвалила, но тоже довольно равнодушно — и потому, что уже привыкла принимать мои отличные оценки как должное, и потому, что ей сильно нездоровилось: ее мучила зубная боль. Об отдыхе, о кузине Нелле и об Искье она даже не упомянула, а вместо этого, к моему удивлению, завела разговор о Лиле. Она видела ее на улице. «Она шла со своим женихом, — сказала учительница. — С колбасником». А потом произнесла фразу, которую я не забуду никогда: «Красота, которая с детства была у Черулло в голове, не нашла приложения, Греко, и переместилась в лицо, грудь, бедра и жопу — в такие места, где она быстро проходит. Только что была — и вот ее уже нет».
За все время нашего знакомства я ни разу не слышала от нее ни одного грубого слова. Вот и сейчас, сказав «жопа», она пробормотала: «Извини». Но поразило меня не это, а прозвучавшее в ее голосе сожаление, как будто она признавала, что Лила испортилась по ее вине, потому что она — ее учительница — не сумела развить ее способности. Зато со мной ей это удалось, как бы говорила она, и я ушла от нее почти счастливая.
Единственным, кто обрадовался за меня по-настоящему, был Альфонсо: его тоже перевели в выпускной класс, правда со всеми семерками. Он и не думал скрывать свое восхищение моими достижениями и прямо на глазах у одноклассников и родителей прижал меня к себе и громко чмокнул в щеку, словно забыв, что я девушка и прикасаться ко мне — верх неприличия. Он тут же смутился и выпустил меня, но еще долго повторял: «Все десятки! Невероятно! Одни десятки!» По дороге домой мы заговорили о женитьбе его брата на Лиле. В общении с Альфонсо я не чувствовала никакой скованности и спросила его — кстати, впервые, — что он думает о будущей невестке. Немного помолчав, он ответил на вопрос вопросом:
— Помнишь то старое школьное соревнование по математике?
— Конечно. Такое не забывается.
— Я ведь был уверен, что выиграю, потому что все боялись моего отца.
— В том числе Лила. Она ведь не хотела тебя обыгрывать.
— Да, но потом решилась. Я вернулся домой в слезах.
— Проигрывать тяжело.
— Да нет, не из-за проигрыша. Мне было невыносимо думать, что все, и в первую очередь я сам, боятся моего отца, а она — нет.
— Ты был в нее влюблен?
— Шутишь? Я всегда ее побаивался.
— В каком смысле?
— В таком, что мой брат — отчаянный смельчак, что женится на ней.
— Что ты такое говоришь?
— Я говорю, что ты лучше ее. Если бы мне пришлось выбирать между вами, я бы женился на тебе.
Его слова согрели мне душу. Мы оба рассмеялись и продолжали смеяться до самого дома. Он был обречен все лето сидеть в лавке, да и мне надо было найти себе работу на лето — на этом настаивал не столько отец, сколько мать. Мы пообещали друг другу, что будем видеться и хотя бы разок вместе сходим на море. Правда, так и не выбрались.
Несколько дней я лениво бродила по кварталу. Заглянула к бакалейщику у шоссе дону Паоло, поинтересовалась, не нужна ли ему продавщица. Оказалось, не нужна. Спросила у продавца книг — тоже нет. Зашла к продавщице канцтоваров — она улыбнулась и сказала, что готова взять меня на работу с осени, когда начнутся занятия в школах. Я уже собралась уходить, но она меня остановила:
— Ты серьезная девочка, Лену́, я могу на тебя положиться: сможешь водить моих дочек купаться на море?
Я вышла из магазина абсолютно счастливая. Она готова была платить мне, и платить хорошо, за то, что я весь июль и первые десять дней августа буду присматривать за тремя ее дочерьми. Море, солнце и заработок. Мы договорились, что я буду каждый день водить их в местечко между Мерджелиной и Позиллипо; я не знала о нем ничего, кроме того, что называлось оно по-английски: Sea Garden. Я летела домой как на крыльях, как будто моя жизнь сделала решительный поворот. «Заработаю денег для родителей, накупаюсь, кожа станет ровной и загорелой, как на Искье, — думала я. — Какой прекрасный сегодня день! А завтра будет еще лучше!»
