Робер Сабатье - Шведские спички
И однако в воздухе словно витала некая тайна, как бывает, когда вам заботливо готовят какой-то сюрприз и вы догадываетесь о заговоре ваших близких.
Когда Элоди, надев белый фартучек горничной, пришла с Жаном в столовую, Оливье услышал конец разговора: «…это выход из положения», — и после: «Тс-с!» Спросить, в чем дело, он не успел, так как Элоди весело закричала:
— За стол, за стол!
— Сейчас подзаправимся, что надо! — ликовал Жан.
Он потрепал мальчика по затылку, прижал его на мгновение к себе и сказал: «Ну, кудрявая твоя головенка!» Они начали баловаться, и Элоди вынуждена была призвать их к порядку.
Пир, совсем как в деревне, начали с супа, в котором плавала лапша, изготовленная в форме букв. Она сразу напомнила Оливье те времена, когда он учился читать по этим мокрым мягким буквам, которые вытаскивал на край тарелки, складывая из них слова. Сейчас он тоже принялся искать в тарелке свои инициалы; от горячего супа на его щеках вспыхнул румянец.
Жан рассказывал о своей новой работе. В ночную смену ему придется ходить всего лишь одну неделю из трех. Правда, после такого смещения графика дневные смены казались намного длинней, словно к ним прибавляли еще два-три часа.
После супа на стол подали «ракушки святого Жака», накрытые подрумяненной хлебной корочкой. Полукруглые донышки ракушек при малейшем движении ерзали по тарелке. Как было весело выцарапывать вилкой бороздки в ракушке! Оливье расспрашивал про эти прекрасные дары моря, которые впоследствии еще могут служить пепельницами.
Жан и Элоди переглядывались, что означало: «Скажем ему сейчас?» — но все не могли решиться. Солнышко грело, обед получился чудесным, белое вино освежало. И кузенам так хотелось отложить все, что могло быть неприятным.
Так как Оливье говорил про Бугра, Элоди воскликнула:
— Ну да! Он совсем не так хорош, как ты рассказываешь! С ним ты бы стал настоящим бродягой!
Мальчик посмотрел на нее. Почему «ты бы стал» ?.. Но Элоди за словом в карман не лезла. Выпив вина, она стала как всегда говорливой, и казалось, что ее плотоядный ротик с особым смаком произносит каждое слово:
— А этот отвратительный тип, этот Мак — самый настоящий бандит, разве нет? Помнишь, как он взял меня за руку на рынке? Ну, я его хорошо отбрила тогда. И вот его уже в тюрьму засадили…
— Так не за это же, — заметил Жан.
Но Элоди ничто не могло убедить. Ей казалось, что все эти факты связаны между собой и что на свете все-таки есть справедливость.
— Так или не так, — ввернул Оливье, напрягая свои жалкие бицепсы, — этот Мак научил меня боксу!
— Ну, это еще что, ты мог бы от него научиться бог знает каким делишкам, — продолжала Элоди. — Таскаешься постоянно по улицам, как… как черт знает кто!
Оливье сдержанно улыбнулся. Она не сможет понять. Никто не поймет.
Элоди то и дело с удовольствием повторяла слово «шалопай», как будто не понимала его обидного смысла, а ее южный акцепт к тому же его смягчал.
— А вот ему нипочем, когда его называют шалопаем, он даже гордится этим!
Жан посмотрел на Оливье с видом сообщника. В детстве он тоже играл на улице и мог понять мальчика. Но на этот раз он выступал в роли родителя и был обязан выразить возмущение. Альбертина Хак тоже обзывала Оливье сорванцом, но после этого угощала его бутербродом или оладушкой. Со взрослыми так часто бывает: они и то и другое делают разом. Гастуне тоже не прочь окатить то холодным, то горячим душем: Оливье, мол, парень что надо, и вдруг завопит — в приют мальчишку отправить, в приют для сирот военнослужащих.
Только Бугра отмалчивался. Он предоставлял каждому делать, что ему хочется, а сам на все чихал. Люсьен тоже считал, что лучше никому не мешать. Оливье вспомнил о Мадо и вздохнул: он представил себе ее на этой голубой и розовой Ривьере, как выглядит на почтовых открытках берег Средиземного моря.
За «ракушками святого Жака» последовала тушеная телятина с чесночком и картошкой. Жан откупорил бутылку «Ветряной мельницы» и налил Оливье на самое донышко, добавив в стакан шипучки, от которой вино слегка помутнело, затем приняло синеватый оттенок и стало хотя и чуть кисловатым, но довольно приятным на вкус.
Потом хлебным мякишем каждый насухо вытер свою тарелку и перевернул ее, чтобы положить сыр на оборотную сторону, где виднелась голубая марка фаянсовой фабрики. Оливье с удовольствием съел большой кусок «сен-нектера», пока Жан лепил из хлеба волчок.
Элоди принесла стеклянные блюдца с пирогом, начиненным вишней с косточками. Все уже были сыты, но чревоугодие взяло верх, и они съели пышный пирог.
— Ну, теперь бы еще «кавы»[19] выпить! — сказал Жан.
Он зажег сигару, а Оливье расхрабрился и предложил Элоди сигарету «High Life», которую она закурила несколько неуклюже. К удивлению мальчика, Жан сказал:
— Можешь одну выкурить, раз они у тебя имеются! Но знай, что это в последний раз!
Почему «в последний раз»? Оливье аккуратно сложил серебряную бумажку и ответил:
— Нет, мне не хочется.
Элоди ободряюще кивнула мужу, и Оливье это заметил. Жан отставил стул, ущипнул себя за нос, потер руки и начал произносить заранее подготовленные фразы:
— В жизни бывают и тяжелые времена, но не следует чересчур переживать. Все в конце концов улаживается. Только нужно, чтоб каждый хоть немного этому посодействовал.
— Да, — машинально подтвердил Оливье.
— Выслушай меня внимательно, потому что я должен тебе сообщить нечто важное. Речь идет об одной новости, которую мне поручили объявить тебе, хорошей новости — будь уверен…
Жан кашлянул и снова зажег погасшую сигару. Едкий дым ожег ему нёбо. Когда пришло время сказать, в чем дело, он уже не был уверен, что это такая уж хорошая новость для его маленького кузена. И он выпалил скороговоркой:
— Короче, твой дядя и тетя решили тебя усыновить. Теперь ты будешь у них как сын. Вот для тебя выход из положения…
Оливье не шелохнулся, но лицо его побледнело. Он глядел на вишневые косточки, лежавшие в синем блюдце. Вокруг каждой косточки еще оставалось немного розовой мякоти. Оливье стало холодно. Он не осмеливался взглянуть Жану в лицо. А кузен быстро и нервно курил, старался держать себя по-приятельски, искал нужные слова:
— Трудновато было все уладить. У них уже есть двое сыновей, понимаешь. Но теперь, что решено, то решено. Тебе там будет неплохо. Куда лучше, чем по улицам шлёндать.
Элоди попыталась придать своему голосу еще более веселые интонации, чем обычно, и высказала несколько оптимистических обещаний:
— Ну конечно же, тебе будет неплохо! У них такая большая квартира, что там хоть три семьи могут жить. И всюду ковры. Да не такие, которым цена два су. Они тебя устроят в коллеж. Найдешь себе хороших товарищей. Будешь учиться. Станешь такой умный! Тебя научат звонить по телефону, кататься на велосипеде. Ух, сколько же интересного тебя ожидает!
Могла ли она знать, что все, что ей казалось столь приятным, погружало Оливье в смертельную тоску? Свои грубые, нелепые представления о богатстве Элоди в изобилии обрушила на Оливье, да еще тоном королевы на час.
— Научишься играть в бридж… У них две прислуги… Дадут тебе домашний халат… Станешь разъезжать с ними в машине… Э, через некоторое время мы уже будем для тебя недостаточно хороши!
Если бы Оливье поднял голову, то наверняка бы заметил, что, пока Элоди все это выкладывала, она постепенно становилась грустной и на ресницах у нее повисла слеза. Жан тоже был взволнован и тяжело дышал. Он раздавил в блюдечке окурок своей сигары и незаметно дал знак Элоди, чтоб она кончила говорить.