Захар Прилепин - Обитель
Митя улыбнулся, но озираться не перестал.
Эйхманис то уезжал далеко вперёд, то возвращался назад; заметил у дороги рябину и подъехал на коне сорвать гроздь.
Артём подумал-подумал и тоже, подождав, когда Эйхманис ускачет, спрыгнул с подводы, добежал до рябины. Хотя сомнения были: после начлагеря рвать ягоды… в этом имелся некоторый вызов…
«Это ж не его рябина…» — уговаривал себя Артём, догоняя подводу и видя, как хмуро смотрят на него сопровождающие начлагеря красноармейцы.
Раздал всем по несколько ягод. Митя, весь кривясь, прожевал одну, а Кабир-шах и Курез-шах не решились: так и держали в руках, иногда принюхиваясь к ягодам.
На скотные дворы не заехали, только оставили там подводу. Окончательный путь их лежал на остров Малая Муксольма.
Эйхманис снова пропал куда-то.
Был отлив, и с Большого на Малый добирались пешком, по каменистому дну.
Все с интересом смотрели себе под ноги.
Артём, не сдержавшись в своём мальчишестве, время от времени подбирал маленькие камни и тут же их бросал.
Было заметно, что Щелкачов хочет сделать то же самое, но не решается.
Слева виднелась гора Фавор; Артём едва ли не впервые находил сумрачные соловецкие виды красивыми. Подсыхающая, поломанная высокая трава, редкие валуны в траве, еловый перелесок…
На острове было всего три хаты и часовня.
Эйхманис сидел на пеньке возле одной из хат. Рядом с ним стоял бородатый старик, по виду — из бывших монахов. Они разговаривали — очень неспешно. По манере разговора было ясно, что виделись они не впервые.
Лошадь Эйхманиса, непривязанная, неподалёку щипала травку.
В позе старика не наблюдалось подобострастия.
Похоже, местный надзиратель о приезде Эйхманиса предупреждён не был и распознал гостей с заметным запозданием.
Он выбежал в рубахе, заправляя её на ходу, только когда заметил лагерников и красноармейцев — а начлагеря проглядел.
— Надзиратель Горшков… — издалека начал служивый, подбегая к Эйхманису.
Эйхманис, недовольно скривившись, показал ему рукой, чтоб замолк, и тут же сделал в воздухе круговое движение пальцем: мол, разворачивайся и следуй, откуда явился.
Горшков, спотыкнувшись на бегу, встал и мгновение думал, как быть. Не найдя иного выхода из ситуации, развернулся и еле-еле двинулся назад, втайне ожидая, что его окликнут.
— Досыпай, — сказал начлагеря вслед надзирателю.
— Я не спал, гражданин Эйх… — резко обернувшись, начал тот, вращая маленькими глазками, но Эйхманис повторил короткое рубящее движение ладонью, будто отрубая любую речь, обращённую к нему, помимо монашеской.
Надзиратель растерянно двинулся дальше, но и спина, и затылок его по-прежнему выдавали мучительное ожидание хоть какого-то приказа начальства.
— Горшков! — смилостивился Эйхманис. — …Определи людей.
Надзиратель поспешно вернулся и шёпотом указал красноармейцам на третью хату, а всех остальных повёл к старику.
Артём, уже усевшийся прямо на траву, поленился суетиться — а то он дверей в хату не найдёт.
«Эйхманиса Горшков к себе хочет пригласить», — догадался Артём.
Что-то ему подсказывало, что спешить некуда. Изредка он отрывал по одной рябиновой ягодке и долго потом катал её во рту, с зуба на зуб, будто потешаясь.
— Эй, пойдём, — позвал Артёма Горшков, явно постеснявшись при Эйхманисе назвать заключённого шакалом, как то было принято.
Артём сделал вид, что поднимается.
Горшков отвернулся, и Артём уселся на место.
Старик полез в карман своих задубелых штанов, достал оттуда трубочку и кисет с махоркой.
— Всё дымишь, тюлений староста? — поинтересовался Эйхманис, внимательно глядя на руки старика.
— А чего остаётся делать, хоть так смрад перебить! — без улыбки ответил старик.
Эйхманис в своей манере кивнул.
Артём подумал, что этот кивок может означать всё что угодно: то, к примеру, что начлагеря ценит стариковское остроумие, или то, что предлагает ему ещё поговорить, пока его не отправили под размах, где старику самое место.
Эйхманис посмотрел на Артёма, и тот на мгновение пожалел, что не ушёл, — однако теперь уже было поздно шевелиться.
Начлагеря смотрел так, словно вдруг различил Артёма среди окружающей их природы.
— Отец Феофан, — сказал Эйхманис, с Артёма глаз не сводя, — а вынеси-ка нам пару кружечек.
Артём не опускал взгляд и смотрел в ответ прямо и спокойно, чуть улыбаясь.
«Так странно в устах Эйхманиса слышать это „отец Феофан“», — думал Артём медленно и не двигаясь. Сейчас должно было что-то произойти.
— Достань-ка, — сказал Эйхманис красноармейцу.
Тот развязал привезённый с собою мешок и достал оттуда бутылку водки.
— Закусить? — спросил негромко.
Эйхманис еле заметно и с лёгким нетерпением качнул головой, что читалось как: нет, давай быстрей.
Отец Феофан вынес две кружки, нацепив их дужками на замечательно длинный и словно бы прожаренный указательный палец, который к тому же венчался костяным и загнутым ногтем.
Он так и подставил кружки под водку, не снимая их с пальца.
И лишь когда каждая была наполнена до краёв, бережно стянул крайнюю и передал Эйхманису.
— Артём, иди-ка… — позвал начлагеря. — А вам не положено, бойцы, — добавил он, глядя на красноармейцев, хотя те и не надеялись на такую компанию.
Артём с внешним спокойствием принял приглашение, хотя внутри у него всё ликовало.
— А Феофан у нас не пьёт, — добавил Эйхманис, поднимая сощуренный взгляд на старика. — …Или запил?
Старик не улыбнулся и не ответил, лишь коротко и неопределённо качнул головой.
— Знаю я вас, монахов, — сказал Эйхманис. — Вы тут всегда брагу готовили из ягод. Грешники!
— А было дело, — спокойно ответил отец Феофан.
Эйхманис залпом выпил свою кружку, не чокнувшись с Артёмом. Затем, не глядя, протянул руку — Артём быстро догадался о смысле этого движения и подал гроздь рябины. Эйхманис, удовлетворённо кивнув, отщипнул одну ягоду и закусил ею.
Артём тоже выпил, не закрывая глаз, — нельзя было хоть что-то пропустить.
Эйхманис поднял пустую кружку, и тут уже отец Феофан догадался, что делать, и подставил длинный палец. На него начлагеря вновь надел кружку.
— Двадцать пять лет на Соловках, — кивнул на Феофана Эйхманис, обращаясь к Артёму. — Четвертной ведь? — Отец Феофан согласно моргнул тяжёлыми веками. — Четыре года монашествовал в монастыре, а потом перебрался сюда… на Малую Муксольму… Отстроил себе хату и начал… совмещать труды молитвенные… — здесь Эйхманис сорвал ещё одну ягоду с грозди Артёма и бросил её в рот, — …с рыболовством и охотой на морского зверя… И, когда появились большевики, места своего не покинул, разве что вдруг начал курить махорку. Мы ему, — улыбнулся Эйхманис не столько даже Феофану или Артёму, сколько славному алкогольному теплу у себя в груди и в голове, — как специалисту, определили восемнадцать целковых жалованье… Занимается он всё тем же, что и прежде: рыбачит, охотится, поставляет рыбу на соловецкую кухню и тюленье мясо в сельхоз. Нашим свиньям на прокорм. Поэтому зову я его «тюлений староста». А он откликается. В часовню так и ходишь по сей день, тюлений староста?
