Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
— Абсолютно никаких, — решительно ответил сэр Фрэнсис.
Присяжные насторожились. Сэр Адам Кельно сердито нахмурился.
— Значит, абсолютно никаких? — повторил О’Коннер. — Но у специалистов могут быть по этому поводу и иные мнения?
— Только не в сорок третьем году. Да и сейчас я ничего подобного в литературе не встречал.
— Таким образом, ни в сорок третьем году, ни сейчас после облучения семенника или яичника не было и нет абсолютно никаких медицинских оснований удалять этот орган?
— Абсолютно никаких.
— Больше вопросов нет.
Сэр Роберт Хайсмит быстро оправился от полученного удара и зашептался с Честером Диксом. Тот стал копаться в бумагах, а сэр Роберт встал, покачиваясь, по своему обыкновению, с носков на пятки.
— Сэр Фрэнсис, давайте предположим, что мы находимся в Центральной Европе двадцать лет назад и что некий квалифицированный хирург уже несколько лет находится в концлагере, не имея никакой возможности следить за прогрессом медицины. Вдруг он сталкивается с серьезной проблемой радиационных повреждений. Могут у него возникнуть подобные опасения?
— Ну, я в этом сомневаюсь.
— Я предположил бы, что, не будучи радиологом, он мог питать такие опасения.
— Чрезмерные опасения по поводу последствий облучения встречаются довольно часто.
— Но если в сороковом, или сорок первом, или сорок втором году врач попадает в заключение, а потом вдруг сталкивается с экспериментами по радиационной стерилизации?
— Не думаю. Если он действительно квалифицированный врач и хирург. В конце концов, и в Польше студентов учили, что такое рентген.
Хайсмит провел языком по губам и с огорчением вздохнул.
— Но примите во внимание все обстоятельства, сэр Фрэнсис.
— Да нет, это пустые предположения. Никогда не было никакой информации, которая указывала бы на то, что в облученном органе может развиться рак.
— Но это обсуждали компетентные врачи, и не один, и они решили, что риск может быть.
— Я читал показания доктора Кельно, сэр Роберт. По-видимому, эти опасения насчет рака питает он один.
— Вы хотите сказать, сэр, что в сорок третьем году никто из остальных врачей лагеря «Ядвига» не мог предполагать существования такой опасности?
— По-моему, я ясно выразился.
— Хорошо. Сэр Фрэнсис, какие именно радиационные повреждения могут возникнуть, если процедуру проводит полуквалифицированный технический работник?
— Будут ожоги кожи, а если доза достаточно велика, чтобы повредить яичник, то в первую очередь окажется поврежденным более чувствительный к радиации кишечник.
— А ожоги?
— Да, и они могут быть инфицированы, но безусловно не станут причиной рака.
У Честера Дикса загорелись глаза от радости — он нашел то, что искал. Тронув Хайсмита за плечо, он протянул ему какую-то брошюру. Хайсмит раскрыт ее, и у него отлегло от сердца.
— Вот книга, которая называется «Опасность для человека ядерного и других связанных с ним видов излучения». Я прочитаю вам отрывок из раздела «Рак». Эта книга издана Королевским колледжем хирургов. Вы считаете ее авторитетным изданием?
— Безусловно, считаю, — ответил сэр Фрэнсис. — Я сам ее написал.
— Да, я знаю, — сказал Хайсмит. — Вот об этом я и хочу вас спросить. Потому что здесь говорится, что опасность рака существует.
— Там идет речь об опасности лейкоза у больных анкилостомозом — обычный хирург такими специальными знаниями располагать не может.
— Но в разделе о раке вы приводите еще и результаты обследования лиц, подвергшихся облучению при ядерной бомбардировке Хиросимы, и там были отмечены рост смертности и возрастание частоты некоторых видов рака, в первую очередь рака кожи и органов брюшной полости.
— Если вы прочитаете, что написано дальше, сэр Роберт, то увидите, что речь идет о латентном раке, который дал о себе знать только девять-десять лет спустя.
— Я полагаю, что у врача из заключенных последствия неквалифицированного облучения все же могли вызвать опасения.
— На мой взгляд, это скорее отговорка.
Хайсмит понял, что лучше не продолжать.
— Вопросов больше нет.
Встал О’Коннер.
— Сэр Фрэнсис, та статистика, которую вы приводите в своей брошюре, — откуда она?
— Из доклада американской комиссии по последствиям атомной бомбардировки.
— И каковы были ее выводы?
— Частота возникновения лейкоза у облученных меньше трети процента.
— И эти данные были опубликованы только через много лет после войны?
— Да.
— Вы читали материалы Нюрнбергского процесса над врачами — военными преступниками, касающиеся этой темы?
— Читал.
— И какие выводы были сделаны там?
— Никаких данных, подтверждающих, что облучение может стать причиной рака, не существует.
19
Стоявший на свидетельской трибуне Даниэль Дубровски казался олицетворением бесконечного страдания, жалкой тенью когда-то здорового, крепкого мужчины, каким-то неодушевленным существом, растением. За последние двадцать лет он, наверное, ни разу не улыбнулся. Голос его был так тих, что Баннистеру и судье снова и снова приходилось просить его говорить погромче.
Он назвал свое место жительства — Кливленд в США — и место рождения — Волковыск, тогда принадлежавший Польше, а теперь Советскому Союзу. К началу Второй мировой войны он был женат, имел двух дочерей и преподавал романские языки в еврейской гимназии.
— Что произошло с вами в сорок втором году?
— Меня вместе с семьей переселили в варшавское гетто.
— А позже вы приняли участие в восстании?
— Да, весной сорок третьего там начался мятеж. Те из нас, кто к тому времени был еще жив, жили в глубоких подземных бункерах. Сопротивление немцам длилось больше месяца. В конце концов, когда все гетто уже горело, я по канализационным трубам бежал в леса и вступил в отряд польских партизан.
— И что дальше?
— Поляки не хотели, чтобы евреи воевали вместе с ними. Нас выдали. Гестаповцы схватили нас и отправили в концлагерь «Ядвига».
— Продолжайте, и погромче, пожалуйста.
Даниэль Дубровски уронил голову на грудь, и все услышали приглушенные рыдания. Гилрей предложил объявить перерыв, но Дубровски жестом показал, что будет продолжать, и постарался взять себя в руки.
— Милорд судья и мой высокоученый друг не будут возражать, если мы избавим мистера Дубровски от необходимости пересказывать подробности гибели его жены и дочерей?
— Возражений нет.
— Я могу задавать свидетелю наводящие вопросы?
— Возражений нет.
— Верно ли, что летом сорок третьего года вас перевели с завода боеприпасов в третий барак, а затем подвергли облучению в пятом бараке и удалили семенник путем такой же операции, как и предыдущим свидетелям?
— Да, это верно, — прошептал Дубровски.
— И доктор Тесслар присутствовал при операции, а затем навещал вас?
— Да.
— Через три месяца после удаления у вас одного семенника вы и Моше Бар-Тов, который тогда носил имя Германа Паара, были вторично подвергнуты облучению?
— Да.
— Из показаний мистера Бар-Това мы можем заключить, что после первого раза он не был стерилизован и что полковник Фосс хотел сделать еще одну попытку. Возможно, и вы тоже еще не были стерилизованы. Был ли второй сеанс облучения более длительным, чем первый?
— Он продолжался примерно столько же времени, но я слышал, как они говорили между собой, что доза была больше.
— Расскажите милорду судье и господам присяжным, что произошло дальше.
— После второго облучения у нас не осталось сомнений, что рано или поздно нас снова будут оперировать и превратят в евнухов. Менно Донкера уже кастрировали, и мы знали, что нас тоже не пощадят. Однажды утром у нас в бараке был обнаружен труп — один из заключенных ночью умер, такое бывало часто. Доктор Тесслар пришел ко мне и сказал, что можно подкупить охранников и подделать свидетельство о смерти. Его можно было выписать на имя Германа Паара или на мое — только мы двое ждали второй операции. Я решил, что спасать нужно Германа Паара. Он был моложе и имел шансы выжить. Я уже пожил свое и имел семью.
— Значит, Герман Паар принял фамилию покойного, и вторую операцию ему так и не сделали, а вам сделали. Паар знал об этом решении?
Дубровски пожал плечами.
— Простите, — сказал судья, — но стенограф не может записывать жесты.
— Он был еще совсем мальчишка. Я не говорил с ним об этом. По человеческим законам у меня не было выбора.
— Расскажите о вашей второй операции.
— На этот раз за мной пришли четыре охранника-эсэсовца. Меня избили, связали, сунули в рот кляп и оттащили в пятый барак. Там кляп изо рта вынули, потому что я начал задыхаться, потом сняли с меня штаны и заставили нагнуться, чтобы сделать укол в позвоночник. Я закричал и упал.
