Василий Голованов - К развалинам Чевенгура
Помнится, на Мироновой горе, откуда когда-то озирал долину реки Черная Калитва Андрей Платонов, наше внимание привлекла балка, в известняковом склоне которой был выточен талыми водами отчетливый продольный рисунок. Довольно сложный и по своему даже красивый, так что я сфотографировал его как любопытное явление природы.
За нами наблюдал человек. Он сидел в тени туй, обрамлявших обелиск в память о войне, и читал книгу. Я поздоровался. «Здравствуйте», – ответствовал он. У него было сухое, хорошее лицо, слегка недоверчивое, привыкшее к непониманию, что особенно чувствовалось в настороженности, живущей внутри терпеливых глаз. Настороженное его лицо было плохо, неряшливо выбрито.
«А вот мы тоже с книгой путешествуем», – решился я на разговор и показал черный том «Чевенгура», в то же время стараясь разглядеть, что за книгу он держит в руках, делая оттуда выписки. «А-а, – сказал человек. – Было все это, было. И буддизм, и йога. Я больше этим не интересуюсь». – «А чем интересуетесь?» – «Я Иисусом Христом непосредственно интересуюсь, – решительно сказал человек. – Вот», – и он показал книгу.
Иоанн Лествичник. «Лествица». Я различил на полях: «Слово 4. О блаженном и приснопамятном послушании». «…Усердно пей поругание, как воду жизни, от всякого человека, желающего напоить тебя сим врачевством…» Он переписывал премудрость в тетрадь. Казалось, каждая мысль ему представляется значительной и ему проще переписать всю книгу, мудрость за мудростью, не делая пробелов. «Прекрасная книга», – сказал я и сел рядом с ним. Мы пригляделись друг к другу. Читатель «Лествицы», несомненно, был томим каким-то тихим душевным недугом: из разговора выяснилось, что жизнь – ту жизнь, в которой торжествует труд «во всей своей эксплуататорской похоти», – отрицал он. На Миронову гору он приехал с дочерью за земляникой, и пока она собирала ягоды, он углубился в изучение любимой книги.
Он постепенно привыкал к моему присутствию, к звукам чужого голоса, к непонятному облику, увидел крестик на шее и недоверчиво убеждался в полной нашей неагрессивности.
«А вы откуда?» – «Из Москвы». – «В городе, конечно, трудней: соблазнов больше…» – «Это как посмотреть…»
Когда мы отошли, Дмитрий сказал: «А ведь это – типичный чевенгурец, ребята». – «А к тому же, – ввернул Андрей, – вы знаете, какой сегодня день? День Петра и Павла, день вертикали года. Шпиль! И на горе, ближе к небу, мы встречаем этого психа, который читает – что? “Лествицу”, разрази меня гром! Книгу о восхождении на небо!» – «Мне кажется, мы нашли кое-что еще», – поддал жару Дмитрий.
– ?
– Карту Чевенгура.
Мы снова вернулись на склон горы, откуда я снимал продольные линии на склонах балки. «Вот, собственно, – сказал Дмитрий. – Схема многоуровневого пространства с переходами с уровня на уровень…» Я усилил зрение, но карты не увидел. «Знаешь, – сказал я, – возьми фотоаппарат и сними. А я пойду и погуляю по этой карте. Я все равно не смогу ее увидеть так, как видишь ты». Я спустился с горы и стал подниматься на склон. Солнце, «пролетарий Чевенгура», давило немилосердно. Сердце чувствовало труд своей работы. Я увидел осколок снаряда времен Второй мировой войны, вымытый недавним дождем из земли; подобрал, взвесил в руке тяжесть железа. Как ни странно, апокалиптика Платонова прекратилась с началом войны: почему-то именно там, на войне, он увидел не «Суд человека над вселенной», а любимого своего «сокровенного человека» во всем его великом желании победить, одолеть безумный «чистый разум» фашизма, его механическую мощь… Когда я вернулся, мы еще поразглядывали «карту» на экране фотоаппарата, и тут я понял. Словно несколько слоев мира друг над другом. Кстати, почему в разных мифологиях мира и у верхнего мира, и у нижнего всегда много «уровней», а мир земной представляется одномерным, плоскостью или даже пленкой, лежащей между двумя безднами? Он тоже должен быть многомерен, перерастать в мир неба и в нижний мир постепенно, хотя мы всегда будем чувствовать твердь, по которой ходим, как границу.
Вечером сын хозяйки, бандит Сашка, подошел к Балдину и напрямик спросил:
– А вы, мужики, чем вообще занимаетесь-то?
– А мы, – честно сказал Балдин, – Чевенгур ищем. Город такой. Мифический.
И объяснил суть дела.
Сашка выслушал, уважительно помолчал. Потом сказал:
– Я, когда молодой был, тоже в ансамбле играл. На барабанах…
Потом еще помолчал и спросил:
– Нашли?
– Нашли, – честно сказал Балдин.
Развалины Чевенгура и вправду желтой стеной встали однажды пред нами в лучах заходящего солнца. Это был кусок стены, по виду крепостной: пахнуло Азией, городами, погребенными песком со времен Тамерлана…
Крепостная стена. «…Вчера был с тремя писателями и археологами в ауле Багир (30 км от Ашхабада), – писал Платонов, путешествуя по Азии. – Там есть развалины древнейших городов: Нессы Александрийской и мусульманского города. Древность этих городов 2000—3000 лет. <…> Развалины очень красивы. Они лежат у подножия Копет-Дага… Мы долго смотрели на пустыню с высот развалин Александра Македонского…»
Никто не мешал нам фантазировать. Мы стояли на гребне освещенной закатным солнцем стены, представляющей собой не стену города, как легко было вообразить, а сложенную из огнеупорного кирпича ракетную шахту. В голубом небе парили ласточки. В скалах у стены и уже в ней самой повсюду были их гнезда. Человеческое творение, утратив свое грозное предназначение для Судного дня человека над вселенной, постепенно сдавалось окружающей жизни. Сверху взору открывалось круглое, выложенное мелким огнеупорным кирпичом отверстие шахты, на темное дно которого сквозь щели газоотводников сочился свет. От всего сложного милитаристского устройства остался один кирпич – обожженная глина. Железа не было – его растащили на металлолом. Обнаженность глины лучше любого прибора указывала на Чевенгур. Думаю, мы все же достигли желанной цели.
Сопротивление не бесполезно
(Французский дневник)
Я должен рассказать про Остров. Когда я впервые поехал туда в 1992 году, я не думал о книге. Я бежал. Я бежал на Север к. Но я бежал и от. Я бежал к своей детской мечте – Остров! – к неизведанным приключениям, к риску, к свободе, к романтике и тайне острова и, конечно же, к сокрытому на нем сокровищу. Я бежал от катастрофически складывающихся обстоятельств личной жизни, от газетной работы, от галопирующих цен и утлых смыслов того времени, от искушения податься в стрингеры и, проклиная, славить войну, которая то тлела в Карабахе, то вспыхивала в Абхазии, то, как фугасная бомба, разрывалась в Чечне. Я не хотел быть продавцом войны, беженства и чужого горя.
И тогда я вспомнил о том, что у меня есть простая возможность – поступать так, как подсказывает голос моего детства. И я бежал. Бежал на остров своей мечты. Им оказался остров Колгуев в Баренцевом море – чуть правее горла Белого моря и чуть левее Новой Земли. На поверку мой остров вышел самой бесприютной территорией, которую мне когда-либо доводилось видеть в жизни. И первое чувство, которое я испытал, ступив на него, был страх. Страх перед умирающим поселком на берегу, страх перед нечеловеческой, запечатлевшейся в лицах резкими морщинами, беспощадной к другим и к себе жизнью его обитателей, страх перед заброшенностью и неизвестностью.
По счастью, глоток спирта, выхлестнутый на крыше вездехода, позволил мне на время забыться и провалиться в величественную галлюцинацию предосенней тундры, уже взявшейся всеми цветами живописной палитры, в быт оленеводов, в вековые сказы эпохи кочевья. Так в моей будущей книге про остров появилась «Книга бегства».
Лишь вернувшись в Москву, я понял, что отныне у меня есть только один шанс, как у героя известной сказки: пойти туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что, иначе говоря, облечь словом, поступком, легендой этот огромный кусок торфа, лежащий на отмели в Баренцевом море, броситься в него, нырнуть за горизонт, вернуться преображенным и вынести оттуда свое сокровище – книгу. Или – до конца своих дней писать никому не нужные оправдания в книге несбывшегося. И тогда я взял с собою сына моего лучшего друга – «шестнадцатилетнего капитана» Петю Глазова – и распахнул в будущей книге новое измерение – «Книгу похода».
Всего таких «книг» получилось в результате пять. У меня не было контракта ни с одним издательством. Чтобы писать, я высадил семью на голодный паек, и так мы провели зиму. Жена ничего не говорила мне. Она понимала, что это – моя битва с жизнью. И не дай Бог мне ее проиграть. Но второй голодной зимовки мы бы не выдержали. Но Бог милостив: меня пригласили работать в журнал «Столица». Когда я впервые получил там зарплату, я ощутил себя не здесь – такой огромной она мне показалась. Я быстро все понял и поклялся, что проработаю здесь год. И я сдержал слово. И лишь потом осторожно потратил часть денег. Я купил время. Много времени. Роскошная покупка! Двенадцать месяцев совершенно свободной, раскрепощенной работы над небывалым текстом, с которым я творил, что хотел, не боясь ответвиться от основного повествования, чтобы добавить к своему немного шаманских историй, сведений по геологии и орнитологии, а впечатления путешествия переслоить размышлениями и любовными гимнами. Никогда, клянусь, – ни до, ни после – я не был так близок к самой сути творчества, к настоящей свободе!
