Станислав Родионов - Избранное
Виленская не настаивала. Она попрощалась и тихо ушла.
Ну что он мог сказать этой усталой женщине? Рябинин был убежден, что мать должна знать своего ребенка, если она мать. Нет родителей, которые не знают своих детей, — есть родители, которые не хотят их знать.
Он достал чистый лист бумаги. У геофизиков есть такое понятие — аномалия, когда на совершенно ровном фоне стрелка прибора вдруг начинает дрожать и ползти по шкале. В этом месте может быть месторождение.
И на следствии Рябинин всегда обращал внимание на всякое отклонение от того фона, который должен быть в этом месте и в это время.
На листе он написал:
«1. На вопрос о причине самоубийства Самсоненко слишком долго стряхивала пепел.
2. Виленская зимой была возбужденно-веселой, а весной подавленной.
3. В день смерти она сожгла на работе какую-то бумагу».
Пока это было все, чем он располагал.
5
Шурочкой оказалась та самая заплаканная девушка, которую он заметил в институте. Она и сейчас плакала.
— Да вы успокойтесь, — мягко сказал Рябинин.
— Она была… лучше всех.
— Чем?
— Переживала за всех… Другим до лампочки…
Рябинин молчал, надеясь, что она будет говорить
и дальше. Он никак не мог толком рассмотреть ее лицо: красное, припухшее от слез, да к тому же она вертела большой платок, закрывая им губы.
— Человеком она была, — всхлипнула Шура.
— Успокойтесь, — построже сказал Рябинин. — Нам же надо поговорить.
— Я простая лаборантка, а у нас все с высшим образованием, кандидаты да доктора наук. В глаза не говорят, а дистанцию держат. Мол, не забывай: ты лаборант, а я кандидат. Это же чувствуется. А Рита… Господи, да про нее и не скажешь, кто она. Человек она… Человек!
— Говорят, была мягкотелой, неприспособленной? — осторожно заметил Рябинин.
Шурочка сразу вскинулась, отнимая от лица платок.
— Нахалкой она не была, это верно. Другие больше звонят, носятся по институту, рассуждают, создают себе рекламу — вот энергичные и получаются. А Рита работает себе и работает. Бедняжка…
Шурочка опять исчезла в платке, стараясь не всхлипывать. Слезы сдерживать трудно, поэтому иногда раздавался приглушенный стон, будто из-за стены.
— Да успокойтесь же!
В Рябинине вдруг шевельнулась неожиданная зависть к Виленской. А стали бы после его смерти плакать сотрудники до придушенных стонов? Убивался бы кто-нибудь, кроме жены? И назвали бы его Человеком — самым высоким званием? Или бы он остался просто следователем прокуратуры, юристом первого класса?
— Замуж она не собиралась?
— За кого? — оживилась Шурочка, — За охламона со степенью…
— Так уж все и охламоны? — усомнился Рябинин.
— А то нет? Готовь ему обед, стирай на него, ребенка роди, а он будет выпендриваться. Насмотрелась я на них, на этих мужей. Ходят у нас такие по институту, как гусаки. Курят да о хоккее болтают.
— Это ваше мнение о мужьях, — осторожно возразил Рябинин, — А что Виленская об этом говорила?
Шурочка прерывисто и шумно вздохнула, словно приходя в себя после обморока:
— Она все ждала.
— Кого ждала?
— Принца ждала на розовом коне под алыми парусами. Говорила, что умного, сильного, смелого, доброго ей мало. Необыкновенный должен быть, как принц Гамлет. Да так бедняжка и не дождалась…
— Были у нее неприятности? — быстро спросил Рябинин, поняв, что только конкретными вопросами можно удержать ее от слез.
— Да нет.
— А ссоры?
— Рита вообще ни с кем не ссорилась. Даже с Самсоненко.
— Почему даже с Самсоненко? — насторожился он.
— Я ее не люблю.
— Почему?
— Не люблю, и все.
В другой раз он начал бы копаться в этом ответе, переложив интуицию свидетеля на разумные фразы, годные для протокола. Но сейчас не хотел — он видел Самсоненко и знал, за что ее можно не любить. Шурочка добавила:
— Кино снимали о нашем институте. Хроникально-документальное, телевизионное. Называется «Труженицы хрустальной колбы». Вот уж где она покрасовалась вдоволь. Только ее физиономия на экране и торчит.
— Не обратили внимания, Виленская бумагу не сжигала?
— Нет, — удивилась она его вопросу.
— Какой она была в последнее время?
— Грустная ходила, печальная. Я спрашивала. Отвечала, что от сирени. Шутила, конечно. Колбы роняла, глаза бывали красноватыми…
— А зимой?
— О, зимой… — оживилась Шурочка. И впервые улыбнулась, вспомнив то настроение, какое было тогда у Виленской. — Зимой ее никто не узнавал. Смеялась, шутила…
— Чем вы объясните такие переходы?
— Не знаю. Но о смерти она никогда не говорила.
Рябинин помолчал. Ему еще хотелось о чем-то спросить, может быть о пустяках: ходила ли Виленская в кино, любила ли мороженое, какие читала книги, что ела на обед… Эти мелочи нужны не для дела — для образа, который пока неясно дрожал в сознании, как утренний туман в конце просеки.
— У вас есть ее фотография? — спросил он.
Шурочка кивнула.
— Когда придете ко мне еще раз, захватите, пожалуйста.
Рябинин не сомневался, что она придет. Видимо, не сомневалась и Шурочка.
После ее ухода он достал из папки листок с «аномалиями». Но писать было нечего. Шурочка добавила что-то к личности Виленской, но не сообщила никакой информации о главном — о мотивах ее поступка.
6
Рябинин вспомнил последнее самоубийство, которое он вел лет пять назад: спившийся тунеядец решил пугнуть жену, не давшую денег на водку. И пугнул, повиснув на кухне. В кармане нашли записку с двумя словами: «Миша, отомсти!» Рябинин долго искал этого Мишу. Им оказался трехлетний сын.
Самоубийство Виленской было другим.
Вошла молодая изящная женщина в белом халате, светлая и легкая. Рябинин сразу понял, что это Миронова. Он никогда не разглядывал человека откровенно, но тут не удержался: Миронова была подругой Виленской, а друзья если и не схожи, то какой-то гранью все-таки подобны.
Миронова поправила челку, извинилась за халат и огорошила:
— Вы думаете, мне что-нибудь известно?
— Надеюсь.
— Я ничегошеньки не знаю, — грустно сказала она и сочувственно посмотрела из-под своей пушистой челки.
— Вы же подруги, — заметил Рябинин.
— О ней знаю все, кроме…
— Тогда расскажите это все.
Она положила руку на стол, свободно вытянув ее вдоль края. Рябинин задержал взгляд на узкой кисти и тонких длинных пальцах с колкими ногтями, собранными в горсть, — рука казалась острой. Миронова молчала. Рябинин быстро глянул в лицо: она боялась, что следователь не поймет.
— Постараюсь уловить, — усмехнулся он.
Она улыбнулась чуть смущенно и начала рассказывать не спеша, подбирая слова:
— Если бы я была художником… и рисовала бы Риту… то изобразила бы ее с ореолом вокруг головы… Знаете, как святую на иконе.
Рябинин чуть не кашлянул, но вовремя подавил этот импульс, который бы сразу нарушил контакт.
— Ее можно описать одним словом — светящаяся.
Миронова пытливо вглядывалась в его лицо — понимает ли? Рябинин сидел бесстрастно, не очень понимая, что она имеет в виду.
— Многие считали ее старомодной. Она читала классику, любила вальс, ни разу в жизни не была на хоккее или футболе. Рита всему на свете предпочла бы хорошую книгу. Не подумайте, что она была какой-нибудь вялой куклой. Рита увлекалась, да еще как! Если ее интересовала тема, она буквально проваливалась в работу. Не ела, дома не бывала, худела, как схимник. И так, пока не сделает работу, по крайней мере ее творческую часть…
— А людьми? — спросил Рябинин.
— Что «людьми»? — не сразу поняла Миронова, — Да, людьми… Так же и с людьми. Если понравится человек, то душу отдаст. Ругаться, ненавидеть не умела. Все прощала, кроме грубости. Даже не хамства, а просто нетактичности, жесткого тона. Тогда у нее портилось настроение на день. Я вот говорю, а образ у вас, наверное, не складывается…
— Почему ж не складывается?
— Трудно. Это как книжный герой — каждый его видит по-своему.
— Вы хорошо рассказываете, — заметил Рябинин.
— Знаете, что она любила? Лес. Нет, не грибной, не мариновку-засолку. Лес, о, лес для нее был религиозный культ. Ходила всегда одна, а возвращалась радостная, словно что-то узнала, чего никто не знал.
Рябинин немного помялся и осторожно задал вопрос, который давно томился в голове:
— Скажите, вот ей было двадцать девять лет… уже какой-то возраст…
— Да, — перебила Миронова, — я ее знала с первого курса и всегда боялась, что она влюбится.
— Почему?
— Знаете, что такое любовь для женщины?
— Больше знаю, что такое любовь для мужчины.
— О, для женщины это больше. А для Риты, с ее натурой… Она бы так увлеклась, что пропала бы…
— Почему же пропала? — усомнился Рябинин. — Люди мечтают о любви…
