Алексей Слаповский - Пыльная зима (сборник)
И – тоска.
Попытки начать «серьезный разговор»: не сошлись характерами, ошиблись друг в друге… Он и кричит, и плачет, и грозит, и канючит, говорит, что убьет меня, говорит, что себя убьет… И длиться это будет тринадцать лет и три года – до тех пор, пока он не попадет на своей новой машине в ДТП, – его сомнет и опрокинет еще более новая и мощная машина, поступив с ним, как с жестянкой из-под пива, – и так замкнется круг.
Голова все болела, Давид Давидович озабоченно спрашивал: где именно болит, как именно болит? Бровь, сказал, штопать не будем, и так срастется, будет очаровательная бровь с очаровательным шрамом. Такие шрамы придают женщинам шарм, сказал он. Каламбур, сказала я. Он не улыбнулся. Я спросила: а почему я хуже вижу? Глупости, девочка, глупости, поворачивал он мою голову к свету, с чего ты взяла, что хуже? Между прочим, у каждого из нас один глаз видит не так, как другой, одно ухо слышит не так, как другое. Но кто тебе сказал, что – хуже? Лично у меня один глаз все видит в более ярких цветах. Синее – сине´е, красное – красне´е. А для другого все кажется бледно-синим, бледно-красным. Однако вопрос: тот ли глаз, который все видит ярче, действительно все видит нормально? Может, он как раз видит ненормально, а нормально видит тот, для которого будто бы все бледнее? Так что, девочка, это не один глаз у тебя видит хуже, а другой видит лучше, вот и все.
Я не спорила.
Но на следующий день глаз совсем затуманился. И никак не проходила головная боль. Что-то кололи, боль становилась тупой, но не исчезала.
Какие-то аппараты поставили, какие-то проводки присоединили…
– Небольшое кровоизлияние, – сказал Давид Давидович. – Рассосется, я думаю.
– Это где кровоизлияние? В мозгу?
– Ах, какие ужасы! – рассердился он. – Просто страшно святое место для них голова! Под коленкой какой-нибудь мениск может быть в сто раз страшней!
– Но мозг же!
– И чего ему сделается, твоему мозгу? Гематома-то не в мозгу, а под самой черепушечкой, на чердаке.
– Нет, но я слышала, это опасно! И слепнут, и паралич, и… И вообще, люди, как бревна, становятся – лежат и ничего не соображают. И эту делают… Трепанацию черепа.
– Что еще слышала?
– Вы сами, что ли, не знаете? Не надо меня успокаивать, Давид Давидович!
– Я тебе мог ничего не говорить, кстати. А я сказал. Она слышала! Человек пальчик иголочкой уколол – и умер. А другому снесет полчерепа – и живет сто лет мозгами наружу! Не надо мне рассказывать, что бывает. Бывает – все! – заключил он. – Твое право из этого всего выбирать хорошее или плохое – и об этом думать. Хочешь думать о плохом – тебе же хуже. И я эту нюню собирался любовницей сделать? – удивился Давид Давидович. – И зачем мне такой геморрой на старости лет?
Потрепав меня по щеке, он ушел.
Мать с отцом не появлялись.
Обиделись.
Почему бы и не пообижаться, если ничего серьезного не случилось?
Сама виновата: не защитила мать. Перед какой-то прости господи. Она ей, видите ли, дороже матери сразу стала. Дурой мать назвала. Мать ее вырастила, мать образование дала – и дурой стала, спасибо. У матери только о ней голова и болит, со старшим-то всегда все в порядке, к нему матери всегда приятно в гости сходить, лучше уж мать к нему в гости пойдет, вместо чтобы по больницам ошиваться, у дочери, для которой мать и не мать, а неизвестно что, где мать дурой называют вместо спасибо, что пришла.
Но я ошибалась. Мать, оказывается, была, но, не заходя но мне, пошепталась с сестрами, с прочим персоналом (что-то, наверное, им в подарок преподнесла), узнала о моих осложнениях, вскипела правотой, гневом на Давида Давидовича и на меня, что я ее оскорбила, а она, оказывается, в самое то попала! – и тут же пошла по инстанциям. Чтобы неповадно было этому Давиду Давидовичу больных вместо приема на пол ронять. Это во-первых. А во-вторых, когда вокруг больного устраивают скандал, его, известное дело, лечат быстрей и гораздо лучше. Человеку на виду и на слуху надо быть, не то так и подохнешь, незамеченный, в своем углу – тихо, без скандала.
Она составила письменную жалобу под копирку, в четырех экземплярах.
Принесла одну копию главврачу больницы, прочла вслух и оставила для принятия мер. Со второй копией поехала в городской отдел здравоохранения, где после нескольких часов ожидания в приемной попала-таки к самому большому начальнику, прочла и ему вслух жалобу, оставила бумагу для принятия мер. Потом она поехала в самую авторитетную областную газету, прочла и там вслух письмо нескольким корреспондентам – и оставила для принятия мер. Четвертую копию – принесла мне.
Я порвала ее.
Я отказалась с ней говорить.
Я закричала:
– Уйди!
Вошла медсестра.
– Уведите ее! Уведите ее! – кричала я в истерике.
– Вы что с моей дочерью сделали, что она психованная стала? – кричала мать медсестре в истерике.
– Перестаньте орать! – кричала медсестра в истерике.
– Жаловаться на вас будем! – кричали женщины в палате в истерике.
Мать ушла.
Я не могла быть в палате, отправилась бродить по коридору.
Долго стояла у окна, глядя на пустырь за больницей.
Сколько ни смотрела – ничего не произошло на пустыре.
Даже ворона не пролетела.
Мертвое место.
Замерзла, пошла в палату.
Я не могла найти палату.
Я не помнила номера палаты.
Я стала заглядывать во все двери подряд.
Мужские лица – не то. Женские – незнакомые. Опять женские – и опять незнакомые.
Я обошла все палаты – и не нашла свою.
Я стояла в растерянности, слезы катились из глаз.
Тут передо мной – Давид Давидович.
– Ты что тут делаешь? Зачем? Ну-ка пошли в палату!
Шли по коридору, спускались.
– Куда мы?
– В палату, куда ж еще?
– Она разве на первом этаже?
– На втором.
– А мы на каком были?
– На третьем, лапушка. Ты что?
– Там моя мать… бурную деятельность… – пыталась я ему сказать.
– Молчи. Все знаю. Это мои проблемы.
– Она просто дура.
– Не дура, а мама. Что ж делать… Не бери в голову!
– Что со мной было, Давид Давидович? Провал в памяти? Я ведь не помню, как попала на третий этаж. Начисто вылетело. Я слышала, так бывает. А потом…
– Суп с котом! Слышала! Читала! Ох, не люблю образованных! Куда лучше, когда человек не знает, где у него почки, а где селезенка! В боку колет, вот и все! Его можно убедить, что мозг – величиной в грецкий орех. Поверит! А остальное, мол, – кость в три пальца толщиной! – Давид Давидович даже хихикнул, представляя разговор с темным и податливым пациентом, который всему верит.
– Это пройдет, да?
– Все проходит, – философски сказал Давид Давидович.
– Да. Все будет в порядке.
Все будет в порядке, все будет в порядке.
Я повторила это про себя раз двадцать, тридцать, раз сто…
Все будет в порядке.
Иногда я буду терять память.
Ничего страшного.
Вот я иду по улице – и вдруг не понимаю, где нахожусь.
Я брожу по незнакомым местам. Главное – не растеряться. Я же помню, что у меня потеря памяти.
Можно и спросить у кого-нибудь.
Или буду забывать, что должна сделать. Это неприятно. У меня и в нормальном состоянии это не раз бывало. Начинаешь психовать: господи, что же я хотела? что же, что же…
Или: я что-то делаю – и тут же забываю.
Мне рассказывают. Я очень удивляюсь.
В этом свои преимущества.
В беспамятстве можно сделать что угодно.
Пришла к одному, у порога разделась догола, честное слово, – и тут же очнулась: где это я? Честное слово!
Я брожу в беспамятстве.
Будто бы.
И вижу вдруг ту самую машину: 242. Нашлась, голубушка!
Она стоит возле магазина, владельца нет. То ли зашел что-то купить, то ли сам торгует в этом магазине – и значит, ждать до закрытия.
Он выходит, нагруженный коробками.
Открывает багажник, кладет коробки.
А вот и упаковка в полиэтилене – банки с пивом. Знакомые пестрые жестянки.
Он садится в машину.
Я стучу в стекло.
Он видит симпатичную мордашку, открывает.
Я с продажным изяществом говорю:
– Подбрось, парень.
– Далеко?
– Рядом, но спешу. Плачу за скорость.
Едем.
Тут же – и приехали.
Он ждет денег. Красота красотой, барышня, а монету гони!
Я протягиваю ему мелочь.
– Ты че?
– Извини, больше нет. Кошелек дома забыла, вот досада.
– Вылазь.
– Ты возьми деньги-то. Какие-никакие…
– Вылезай, говорю!
– Не возьмешь?
– Засунь их в… себе!
Нет, не так.
Вместо денег я достаю пистолет.
Откуда?
Не так уж трудно в наше время достать пистолет. Куплю. Выпрошу у брата, у него есть, неизвестно зачем. Мальчики любят оружие, а он все еще мальчик во многом.
Я достаю пистолет.
– Едем дальше.
– Я те щас поеду!..
Ткнула его стволом в висок.
Сразу поверил, испугался, поехал.
– Че те надо-то, дура? – злится. – Ты кто? Куда едем?
– Там увидишь.
– Где там?
– Там.
Я указываю ему, как ехать, где свернуть.
