Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)
– Видимо, нет. Я все равно больше ничего не умею…
Затем из задней спальни вновь донесся вой. Мэри вскочила со стула и убежала туда.
– Бедная мама, – сказал Хэрри, – для нее все это тоже ад. С тех пор она – его глаза, его ноги, всё. Она очень его любит. Если б только не любила, все было бы проще…
Через несколько минут Мэри вернулась. Выглядела она совершенно уставшей, в том смысле, что будто бы увидела такое, чего нипочем не решить… ни любовью, ни терпением, ни чудом. То было предельное унижение перед добротой, перед разумом. Такое бывало много раз в разных местах, и ничего не помогало. Совершенная невозможность нескончаемых мук.
– Все было хорошо, – сказал я, – но нам пора.
– Ладно, – сказала Мэри.
– Передайте Джону, что мы были счастливы его видеть, – сказала Алта.
Обратно машину вела Алта. Меня недавно задерживали за вождение в нетрезвом виде. Мы ехали побережьем к Санта-Монике. Там вдали были океан и темный песок. Вон луна. Вон рыба. Мимо проносились лучи фар. Мы ехали следом за ярко-красными подфарниками. В небе ввысь и вниз стоял ад и размахивал руками. Видели его немногие, но еще увидят.
Я прислушивался к мотору, стараясь обрести в этом звуке какое-то спасение. Ближе к Санта-Монике наверху и повыше справа стали появляться высокие пальмы. Те, которые Джон Банте, парнишка из Колорадо, так часто упоминал у себя. Я слабак, а потому откупорил бутылку вина, передал Алте. Она дернула из горла, как профессионалка, руля неуклонно вперед, затем отдала мне…
Банте и впрямь доделал роман. То есть выписался из больницы после операции и надиктовал его Мэри, а та отпечатала на машинке. Может, Джон следил за часами. Я получил копию машинописи, и читался роман хорошо. Не «Благородные времена», но для слепого и безногого то была прекрасная работа. Даже для человека со всеми членами на месте это была бы прекрасная работа. Я был счастлив, когда Пташкин сказал мне, что будет его публиковать. А также кое-что из раннего Банте. Банте восстал из ниоткуда. «Благородные времена» продавались хорошо, рецензии были отличные. Критики поражались, что этот человек не попадался им на глаза столько десятков лет. «Благородные времена» переводили, чтобы опубликовать в Германии. А Банте даже размышлял уже о возможности следующего романа.
Прошла, может, еще неделя или около того, нет, больше трех недель, простите. В общем, одним похмельным утром мне позвонила Мэри.
– Он опять в больнице, Хэнк…
– Еще одна операция?
– Да…
Черт бы их побрал, подумал я, ну сколько еще они могут от него отрезáть? Что останется?
Я взял номер его палаты, Алту, и мы поехали…
Когда вошли, Банте в палате был один. Похоже, спал. Я видел, как он дышит. Мы вышли за кофе.
А когда вернулись, с ним была медсестра, из таких бодреньких, которые так уже насмотрелись на мертвецов и умирающих, что для них это чуть ли не анекдот. Она ухмыльнулась нам через плечо:
– Минуточку, детке укольчик надо!
Мы постояли снаружи, подождали. Потом она вышла, ухмыляясь по-прежнему.
– Порядочек, он весь ваш!
Мы вошли.
– Здрасьте, Джон, это Хэнк и Алта.
– Терпеть не могу эту сестру, – сказал он, – понимания в ней – как у японского хруща.
– Мы вам цветов принесли, – сказала Алта. – Может, вы их и не увидите, зато понюхаете. Вот…
– Да, приятно пахнут… Хорошо, что вы зашли…
– Только тут вазы нет, – сказала Алта, – я схожу поищу.
Она вышла.
– Ну, Хэнк, как оно?
– Я у вас то же самое спросить собирался, только боялся ответа.
– Ну, знаете, доктор Чик опять себе ножик точит.
Я сел.
– Вам вода нужна, сигареты? Судно вынести?
– Не, все в порядке…
– Черта лысого.
– Хорошо б домой. Тут я работать не могу.
– Я знаю. Слушайте, у меня тут вопрос есть…
– Что?
– А что стало с красоткой Кармен из «Благородных времен»? Она по правде так и пропала в пустыне?
– Нет, она вернулась. И оказалась чертовой лесбиянкой! – рассмеялся он.
– Святый-сратый!
Алта вернулась с цветами в вазе.
– Что это вообще за больница? Вазы у них не найти.
– Тут цирк, – сказал Банте. – Сегодня привезли парня, который раньше играл Тарзана; он бегал по коридорам и орал, как в джунглях. Наконец его водворили в палату. Он безвредный. Но, по-моему, всем нам поднял настроение. Вернул к тем временам, когда мы были еще в деле…
– А сюда не забегал?
– А как же – я клыки оскалил, и он сбежал… А может, мне тут и лучше. Дома Мэри с дробовиком надо сидеть, чтоб мусорщики меня на помойку не вынесли…
– Не надо так говорить, – сказала Алта.
– Меня больше всего глаза тревожат. Я ни о чем не плачу, а слезы текут и текут. Мне говорят, что прекратить это можно одним способом – вытащить у меня глаза. Что скажете, Хэнк?
– Я ж не врач. Но если б у меня так было, я бы ответил «нет».
– Почему?
– Я всегда верю в возможность чуда.
– А мне казалось, вы крутой реалист?
– Я к тому же игрок. Вы следующую книгу писать будете?
Лицо у Джона было буро-серым. Когда он вкратце обрисовывал нам сюжет, в него вернулось немного света. Он договорил.
– Очень здорово звучит, – сказала Алта.
– Надо это сделать, – сказал я.
Затем опять настала тишина. Разговоры помогли, но от них он утомился. Нам сказали, что разговаривать ему можно. Много они понимают.
Прошло несколько минут. Затем Банте снова заговорил.
– Странно, как все они отвалились, – все, кого я раньше знал. Приятели, близкие друзья… Кого я знал по много лет, много-много лет… Когда это со мной случилось, поначалу они появлялись, а потом просто отпали. У них там свой мир, я туда больше не встраиваюсь. Ни за что б не подумал, что оно так будет…
– Мы же здесь, Джон…
– Я знаю. Это хорошо… Расскажите мне, Алта, про Хэнка… Он правда такой крутой, как пишет?
– Не, он масло сливочное. 220 фунтов подтаявшего масла.
– Так и думал.
– Послушайте, Джон, а хороший у вас сюжет для следующего романа. Но чего б вам не написать о том, что происходит сейчас? Как все ваши замечательные друзья вас бросили и сбежали за угол?
И мне хотелось добавить – бросили вас тут валяться часами под этой простыней, без ног, слепого, вокруг никого, просто вот так вот взяли и бросили. А сами и дальше пошли гоняться за деньгами, женщинами или мужчинами, или блистать в разговорах на вечеринках. Или смотреть широкоэкранные телевизоры. Или чем там еще эти люди занимаются, эта голливудская публика, которая лишь производит дрянь и дрянь, и только дрянь, и взаправду верит, будто это что-то другое, как и их публика.
– Нет, нет, такого я не хочу.
Джон Банте, хороший парень до самого конца.
– Единственное, что я так много видел у стольких людей, – озлобленность. Жуткая штука, как чуть ли не все озлобляются. Грустно, это так ужасно грустно…
