Лариса Райт - Плач льва
— Работа — это сейчас твое спасение, понимаешь?
— …
— Зверь, он же будто пилюля: действие вроде неосязаемое, но ощутимое.
— …
— А со львами мы поможем, поможем со львами. Тут, знаешь, выбирай, варианты есть, много вариантов. Хочешь, кредит возьми: своих покупай, а мы и поспособствуем, и поручимся. А хочешь, под крылышко государства возвращайся, тогда вообще проблем с животными не возникнет. Для тебя точно артистов найдем. Так что? Как?
— Не ищите.
Артем вышел из кабинета, куда его заставило прийти то уважение, которое он испытывал к любому словосочетанию, в котором встречалось слово «цирк», и впервые за последние два месяца, прошедшие с момента трагедии, задумался о том, куда направить не только свои ноги, но и все последующее существование. Безрезультатная встреча все же подействовала отрезвляюще. Возвращаться в насквозь пропахшую перегаром квартиру, снятую сразу же после трагедии кем-то из сочувствующих, и снова прикладываться к спиртному, заставляющему хотя бы на время утихнуть невыносимую боль, почему-то, вопреки обыкновению, не хотелось. Он стоял на Пушечной возле Росгосцирка и растерянно озирался по сторонам. За шестьдесят дней, проведенных практически в полном беспамятстве, Артем передвигался исключительно по одному и тому же маршруту: кровать — винный магазин — кровать. Не замечал ни наступившей осени, ни дождя, ни слякоти, ни своего отражения в зеркале. Если бы вдруг задержался, замер у какого-нибудь стекла, витрины, то удивился бы, стал оглядываться, искать, что за нелепое, опустившееся создание оттеснило своим видом его — Артема Порошина. Теперь же он недоуменно вглядывался в заплывшее, одутловатое, почти старческое лицо, смотревшее на него сквозь прозрачное стекло автобусной остановки, и никак не мог сообразить, где же находится этот странный, оборванный, нелепый человек, и каким образом ему удается полностью закрывать собой Артема. Возраст мужчины с размытым взглядом Порошин определить бы не смог: сорок, пятьдесят, шестьдесят, но никак не меньше. У тех, кто поживее и помоложе, не должно быть таких дрожащих рук, таких потухших глаз, такого количества седых волос и такой длинной, неухоженной, всклокоченной бороды. Артем поднес руки к лицу. Не должно быть. Но она была: вырастала неотесанной лопатой из его подбородка и загибалась вверх, будто издеваясь, поддразнивая, приглашая своего обладателя полюбоваться тем, в кого он превратился. Мужчина, которому едва исполнилось тридцать пять, походил на древнего, сгорбленного, усталого и потрепанного жизнью, вконец опустившегося пропойцу: одежда висела грязными лохмотьями, одутловатое, отекшее лицо существовало будто отдельно от исхудавшего тела и казалось приклеенным к голове, едва державшейся на тонкой шее. Теперь, когда Артем осознал, что всем увиденным — этим неопрятным и неприятным человеком — является он сам, ему захотелось как можно быстрее отвести взгляд. Захотелось исчезнуть, убежать, ускользнуть и от этого дома, и с этой улицы, и из этого города, а лучше — сразу из этой никчемной и теперь совершенно обесценившейся жизни. Но он все стоял, и продолжал смотреть, и сверлил себя взглядом, будто пытался испепелить, сжечь свое отражение, скрыть его от людских глаз. А глаз было немало: центр столицы, в двух шагах — Лубянская площадь, туристы, школьники, администрация президента: город бурлит, проносясь мимо. И то и дело кто-нибудь из спешащих по своим делам бросает взгляд на застывшего у остановки человека: взгляд равнодушный, взгляд любопытный, но чаще брезгливый, осуждающий, придирчивый, неприязненный. Вообще-то Артему плевать на их неприязнь. Да кто они все такие, чтобы осуждать, брезговать, придираться? Так, случайные прохожие, любители антиквариата и экслибриса. Идите, глазейте на старину, поглощайте искусство, обогащайтесь духовно, а я не экспонат в музее, и незачем меня рассматривать, да и сокровищ в ваши души подобное созерцание не принесет.
Артем доволен: ловко он отделал всех этих воротящих от него носы, заносчивых и высокомерных гордецов, обходящих его стороной, оборачивающихся и качающих головами. Он бы раньше тоже отпустил какой-нибудь неуловимый жест в сторону того юнца со слипшимися дредами до пояса или в адрес девицы, ковыляющей, будто колода, на двенадцатисантиметровых шпильках, или покосился бы на двух достопочтенных дам в одинаково безликих серых пальто. Женщины аккуратно обошли его, и одна из них, едва глянув в сторону Артема, стала что-то быстро-быстро и очень сокрушенно шептать на ухо спутнице. Вот они остановились у соседнего здания, в последний раз обернулись, опять пошушукались и исчезли в подъезде.
«Подумаешь, барыни! У самих ни кожи, ни рожи, ни модной одежды, ни лоска, ни шарма, а туда же: посплетничать, поехидничать, покривляться. И чего привязались? Шли по своим делам, и шли бы дальше. А куда, кстати, они направились?» Артем злился. И то ли от этой неожиданно охватившей его необъяснимой ярости, то ли просто вдогонку своим мыслям он оторвался наконец от стекла и подошел к двери, за которой минуту назад скрылись его «обидчицы». «Дом учителя» — прочитал он на скромной табличке и устыдился: краска залила лицо, пульс участился, глаза потупились. «Да, увидели бы тебя сейчас, друг мой, твои педагоги. Они бы еще не так посмотрели. Что? Осуждают тебя? А ведь правильно делают. Посмотри на себя: жалкое отребье, никчемный алкаш, и больше никто. Да как только с тобой разговаривать стали в «Росгосцирке». А еще ведь и уговаривали, и просили, и привилегиями завлекали. Смешно, ей-богу! Они что там все, с ума посходили?! Глаз у них нет, что ли? Кому они собираются львов покупать? Неужели не понимают, не видят, что нет больше Артема Порошина? Был, да весь вышел, вытек без остатка, растворился. Они думают, что я заспиртован, забальзамирован, заморожен, что несколько нехитрых манипуляций (салон, солярий, санаторий) вернут былой лоск? Ну, лоск, может быть, и вернут, а в чувства не приведут, нет. В чувства можно привести того, у которого они есть, а у меня что? Так, капелька злости, щепотка стыда и бочка горечи, а другого ничего нет, все вытекло одним бешеным напором, не оставив ни одного живительного глотка».
Артем был абсолютно трезвым, но шел, пошатываясь, уже не обращая ни на кого внимания, не интересуясь реакцией окружающих на свой неопрятный вид. Мысли путались, танцевали свою бешеную лезгинку, и Артему удавалось зацепиться, выхватить лишь некоторые из них: «Какое сегодня число? Вчера, когда позвонили с Пушечной, сказали, что надо приехать завтра. Не хотел, но поехал. Вышел из дома, поймал машину и приехал. А какое сегодня число? Сентябрь сейчас. Точно сентябрь. Холодный какой-то, люди в пальто. Наверное, уже конец месяца». Мужчина остановился у киоска «Печать», выхватил из обилия обложек заголовки газет, пытаясь рассмотреть дату. Увидел наконец: восьмое октября. «Значит, прошло уже больше двух месяцев. Где я иду? Что за переулок? Там, внизу, должна быть Петровка. Поймать машину или спуститься в метро? А меня пустят в метро?»
