Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Во всей очевидной для тебя бессмысленности церковного быта с бородатыми, словно вынутыми из старого платяного шкафа длиннополыми попами, с по-своему любопытными, но совершенно непонятными сегодня обрядами, с бесчисленными поклонами и бесконечным стоянием на коленях в наше полное собственного достоинства время – может быть, самой бессмысленной, я бы сказал, вызывающе бессмысленной является церковная свечка.
Что она там освещает?
Да ничего!
А ведь все их ставят и ставят, и даже ты – взял и ни с то-го ни с сего поставил.
Кому?
В твоей логической цепи – церковь, икона, свечка – недоставало последнего, четвертого звена, не зря ты не любил цифру четыре.
Ты уходил от этой мысли, не хотел в ней себе признаваться, называть все своими именами, но пришлось, пришлось…
Бог.
Если, конечно, он есть.
Точно есть?
Или не точно?
А если не точно, тогда что?
Ты никогда не отрицал существование бога так решительно и бескомпромиссно, как делала это твоя мама, для этого у тебя просто не хватало характера, и не расправлялся с ним так тонко и остроумно, как Слепецкий, тут тебе недоставало знаний и ума – бог для тебя был, как будто его не было…
Или не было, как будто был…
В пользу его присутствия в этом мире свидетельствовало детство: когда выбегал ранним утром из своего подъезда на совершенно пустой Тверской и останавливался вдруг, смутно догадываясь, что все это – рассветная дымка непрогретого, с ночи неподвижного воздуха, застенчиво светящиеся кроны лип и розовеющая небесная лазурь над ними – все это его рук дело, он устроил это утро специально для тебя и терпеливо ждал, когда ты выйдешь и увидишь и задохнешься в счастливой благодарности.
Не Бог Отец и не Бог Сын, а бог – друг…
Потом, когда ты вырос и у тебя появился друг Гера, а потом семья, жена, дочь, это чувство куда-то ушло, но, видимо, не окончательно, иначе, думаю, если бы ты и зашел в церковь, в которой Пушкин венчался, то не поставил бы там свечку.
Так что бог для тебя был, но не точно, или его не было, но не совсем.
Бог…
Не то чтобы всуе, но даже и про себя ты старался не прибегать к этому слову, не трогать его, не касаться – там, где другой побожился бы, ты давал честное слово, которое, между прочим, всегда держал. «Ей-Богу» – прочитал ты однажды в газете уже в новейшие времена, прочитал и рассмеялся, и даже маме потом газету показал, а она нахмурила вдруг брови и прокомментировала: «У этих людей не осталось ничего святого, в угоду времени они готовы даже правилам русского языка изменять».
Но все это было еще до ареста, когда ты мог думать так и этак, а чаще вовсе не думать, и даже смеяться над этими мыслями, но в общей было не до смеха, тут приходилось решать определенно. Несколько раз ты пытался сделать это усилием воли: признать бога или отказать ему в признании, твердо сказав: есть или нет. Но, как оказалось, твое решение мало что меняло, скорей ничего не меняло.
Как только ты говорил: «Есть», в тебе исчезал тот крошечный, оставшийся с детства бог, если же менял плюс на минус и говорил: «Нет», он вновь появлялся.
И тогда ты понял, что решить тут ничего нельзя.
А чтобы окончательно не запутаться, решил слушать, смотреть и ждать, когда количество твоего ожидания перейдет в качество твоего же понимания.
Или не перейдет, что тоже хорошо.
Именно в состоянии этого ожидания ты принялся за чтение «Войны и мира», и тут – как будто кто над тобой издевался. Кутузов спешивался в поле, становился на колени и целовал икону, которую несли солдаты, Платон Каратаев проповедовал, Наташа Ростова исповедовалась и причащалась…
Ты не обнаруживал раньше в своем любимом романе так много «религиозных мотивов», теперь же тебе казалось, что только из них он и состоит.
«Неужели все это со мной происходит потому, что я не хочу об этом думать?» – думал ты.
Произнося многозначительное «это» почти все имеют в виду то, что находится ниже человеческого пояса, твое же «это» пребывало гораздо выше человеческого роста.
«Неужели только об этом я должен думать? Но я не хочу, не хочу!» – возмущался ты. А между тем у вас в общей слово «бог» произносилось бессчетное количество раз: клялись, божились, крестились, матерясь и то и дело повторяя: «Бог все видит».
(«Ну, может, хотя бы не слышит» – иронично думал в тот момент ты.)
Подследственные и заключенные носили нательные крестики, кресты и крестищи, и чем больше был крест, тем неприятней оказывался его носитель.
На тебе креста не было, но это не вменялось тебе в заслугу или наоборот, этому просто не придавалось значения, как не придавалось значения тому, что на стенах камеры висели скромные бумажные иконки святых по соседству с глянцевыми фотографиями голых баб.
Зная себе цену, твои сокамерники также точно знали, что они – православные, все они не раз бывали в церкви, и почти у каждого имелся какой-нибудь особенный батюшка где-нибудь в Москве или какая-то особая матушка в далеком женском монастыре, которые обещали за них молиться и, конечно, молятся. Когда они рассказывали об этом, их не очень умные лица делались еще менее умными, а в глазах кроме глупости и злости появлялась еще и фальшь. Они любили поговорить о чудесах, свидетелями которых были сами или слышали о них от других. Часто чудеса исходили от икон, особенно от одной, называемой «Неупиваемая чаша». У нее молились и к ней прикладывались многие из твоих сокамерников, и почти всем она помогала от пьянства, правда недолго. «Там начались такие дела, что пришлось развязать», – примерно так заканчивался почти каждый рассказ об очередном чудесном исцелении.
Говоря на темы, связанные с богом, так или иначе говорили и о нем самом, и из этих разговоров выходило, что бог не один, их много, и у каждого свой: у члена ОПГ – один, у борсеточника – другой, у наперсточника – третий, и каждый из них, безусловно, прощал своему подопечному все, что тот натворил, при этом не прощая ни ментам, ни судьям, да по большому счету никому, кроме разве родной матери да пары-тройки подельников.
Так что богов было много, и все похожи – ими, однообразными и весомыми, как бейсбольные биты, казалось, была забита ваша камера поверх голов заключенных до самого потолка, и из всех них складывался образ общего уголовного бога – злобного и мстительного, глядящего на мир с оценивающим прищуром, поигрывающего бицепсами и перекатывающего на скулах желваки, презирающего всех, кто не относится к уголовному миру.
Представив себе его однажды – общего бога общей камеры, ты рассмеялся.
Но – били, били и разбили…
Своими твердокаменными божками, словно медными пестиками в одной общей ступке, сокамерники расколотили твою логическую цепь на четыре отдельных звена, после чего оставалось превратить их в бессмысленный прах, что и было исполнено. Последний, убийственный для твоего маленького нерешительного остаточного бога, удар был нанесен однажды, когда, изнывая от безделья, сокамерники затеяли глупую игру «в войну» и, вытащив из трусов резинки, скрученными из бумаги до проволочной твердости пульками стреляли друг в дружку, пока один большой белотелый парень по прозвищу Рыхлый не заплакал от боли.
