Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Но что же толкнуло нашего несгибаемого жизнелюбца на подобную глупость, что же такое ты в «Молодежнике» прочитал?
А прочитал ты там статью Екатерины Целовальниковой «Маньяк насиловал всех».
Молодая журналистка с неприлично бойким пером представляла тебя читателям форменным чудовищем, и в процессе чтения ответно ты попытался ее представить. Она увиделась тебе русоволосой, стройной, порывистой, с простым открытым лицом, в цветастом ситцевом платье, как та замечательная журналистка, задавшая на первой и единственной пресс-конференции ГКЧП какой-то роковой вопрос, от которого у бездарного узурпатора власти на глазах у всей страны задрожали руки, а может, ты неосознанно тосковал по Даше, точнее, по своему к ней чувству – когда пришел к ней в первый раз, она была в простом ситцевом платье.
Пребывая в жесточайшем психологическом ступоре, ты по-прежнему, да нет, не по-прежнему, а с гораздо большим усердием выдавал желаемое за действительное, твое вялотекущее прекраснодушие обрело силу эпилептических припадков – выдавал и сам же принимал: ущербность за незаурядность, ограниченность за широту, развязность за искренность, бессердечие за детскость, ангажированность за душевный порыв и, что самое печальное, уродство за красоту…
И вот – читал, читал убийственный опус Екатерины Целовальниковой и вдруг споткнулся о Доктора Айболита, которого всегда любил и не без влияния которого выбрал свою профессию.
Цитата: «Будь его (твоя то есть) воля, он (ты опять же) всех бы изнасиловал: и корову, и волчицу, и медведицу. И жучком с паучком не побрезговал бы». Конец цитаты.
Другой на твоем месте засмеялся бы, расхохотался, плюнул, выматерился бы или поганую газетенку изорвал, а ты отправился лишать себя жизни.
А почему?
А потому!
Потому что стыдно…
За себя, за Айболита, за Катю Целовальникову, за читателей «СтоМа», за весь мир стыдно стало.
Эх, Золоторотов, Золоторотов, тебе ли, старому грибнику, не знать, что есть опенок и есть ложный опенок, есть лисичка и есть ложная лисичка, есть даже ложный белый, называемый, кстати, сатанинским грибом, и это – в природе, в сугубо материальном, лишенном рефлексии мире, что же говорить о человеческих чувствах, где сплошь и рядом подмены – вольные или невольные.
И вот – ложный стыд, твой личный сатанинский гриб, чуть не отправил тебя в края лучшей тихой охоты.
А как тебя стыдили за тот поступок все, кому не лень: и друг, и жена, и защита, и даже актив камеры, – что-что, а стыдить мы любим, вот и я туда же.
– Не стыдно?! – сердито укоряла тебя Дудкина на первом после возвращения из больницы допросе, когда ты сидел перед ней бледный, как бледная поганка, с повязкой на лбу, как восставший сипай после разгрома восстания, и молчал, как партизан на допросе.
А дальше случился разговор, который я обязан пересказать, хотя эта кошмарная баба мне самому ужасно надоела, в дальнейшем постараюсь ее больше не упоминать.
– Интеллигент, – с насмешливо-презрительной интонацией проговорила Валентина Ивановна, перелистывая твое «Дело» и глядя на тебя исподлобья.
Она частенько называла тебя интеллигентом – видела, что тебе это неприятно, больно, вот и била по больному.
Никак не прореагировав, ты продолжал молчать, глядя на портрет Цышева на стене, повторяя про себя свою успокаивающую мантру:
Ты Евгений, я Евгений
Ты не гений, я не гений.
– Интеллигент на передовой, – Дудкина попыталась освежить подвядшую шутку и засмеялась, посчитав, видимо, что это удалось.
Тебе нужно было хотя бы немного улыбнуться, но лицо твое и глаза оставались неподвижными, и это вывело злобную бабу из себя.
– Что вы смотрите на него, как на икону в церкви! – завопила вдруг она. – Да если б не я, а Женька вел ваше дело, вы бы давно уже сидели по максимуму!
«Вы так думаете?» – должен был сказать ты, и тогда Дудкина крикнула бы, успокаиваясь: «Да, я так думаю!» – и принялась бы заполнять допросный лист, но, побледнев еще больше, став бледней бледной поганки, ты подался вперед и проговорил сквозь зубы:
– Заткнись, дура!
(Золоторотов, я тобой горжусь, впервые по-настоящему тобой горжусь!)
Дальше было то, что уже не так важно: мнимый сердечный приступ Дудкиной, конвой и прочее, гораздо важнее вспомнить, что же такого сказала эта недобрая женщина, что вызвало у тебя, привыкшего считать, что женщины – существа высшего порядка, не свойственную тебе реакцию.
Вот ее последние слова: «Что вы смотрите на нее (на фотографию Цышева), как на икону в церкви?»
Неужели «икона в церкви»?
Да, икона в церкви.
Хорошо, что Дудкина не упомянула свечку…
Тут мы подошли, наконец, к главному, вольно или невольно этот сложный и даже опасный момент от себя отодвигая, но поверьте, трудно, невозможно просто-таки об этом сразу заговорить.
С логикой ты никогда не дружил, многие твои поступки были алогичны, достаточно вспомнить, как ты не откликнулся на страстный призыв Геры покинуть кабинет Писигина, или твой опять же отказ сдать анализ. Все это было не упрямство, а отсутствие логики, или, точнее, какая-то своя, в единственном экземпляре логика – логика человека, который не ест булок с изюмом, не считает шампиньоны грибами и который, находясь в общей камере Бутырской тюрьмы, выковал короткую, всего лишь в три звена логическую цепь, призванную объяснить произошедшее с тобой.
Вот она, эта цепь, внимание: церковь, икона, свечка.
Церковь, икона, свечка.
Церковь, икона, свечка.
СВЕЧКА!
Она, копеечная, хотя и сторублевая, и тут нет никакого противоречия, ибо пятого апреля того стремительно удаляющегося от нас 1997 года сто рублей равнялись советской копейке, с нее, не восковой даже – парафиновой, все для тебя началось или кончилось, или началось и кончилось одновременно.
Ты вспоминал, миллион раз вспоминал, как ходил по церкви – гулкой и шумной, словно заводской цех, и как все там тебя раздражало и мешало тебе поставить свечку, но с несвойственным тебе упрямством, вопреки всему и в первую очередь вопреки здравому смыслу, «включив форсаж», запалил на ее коротеньком фитильке крошечное зыбкое пламя и поставил одну-единственную, у жалкого фанерного распятия, называемого, если кто не знает, и ты тогда этого не знал, – Голгофой.
Сколько раз ругал себя потом за это, поносил последними словами, называя скотиной и свиньей, и в придачу сволочью, сколько раз пытался все открутить обратно: подошел, но не купил, купил, но не запалил, запалил, но не поставил, поставил, но…
А как дорого досталась тебе та свечка на допросах, как мусолили ее, давно сгоревшую, следователи, допытываясь, что это была за свечка, размер и стоимость, восковая или парафиновая и главное – зачем ты ее поставил, по их логике выходило, что ты зажег ее, чтобы лучше видеть жертву своего изнасилования.
