Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир
Комната имела теперь весьма своеобразный вид. Совсем не так представлял себе Лео свой идеальный кабинет. С другой стороны, он никогда в конкретных деталях и не представлял себе свой идеальный кабинет. Он сам все так обставил, развил собственную динамику, которой все его покупки только покорно подчинялись. И вот Лео стоял и не знал, радоваться ли ему, что он наконец-то покончил со всем этим делом, или же горевать, потому что результат оказался вот таким. Если эта комната обладает идеальными условиями труда, создать которые вынудила его предстоящая работа, то он не знал… он мучительно подыскивал слова, в любом случае он хотел уйти от мысли, что тогда он не знает, придает ли он теперь прежнее значение своей работе. Тут зазвонил телефон. Это была Юдифь.
Лео мгновенно замер, услышав ее голос. Он застыл, словно оледенел от волнения, и любое неосторожное слово могло разбить его вдребезги. Как он поживает? Он был настолько вне себя, что и ответ тоже принялся искать вне себя. Он огляделся. С этой комнатой действительно ничего больше нельзя было поделать. Он увидел залитого кровью мученика на коленях Богоматери.
Ты же знаешь, каких мучений стоит мне моя работа, сказал он. Но подготовку я завершил, осталось только переписать все начисто. Лео еще не признался себе в этом, но он уже предчувствовал, что все это неправда.
Юдифь хотела забрать свои книги. Она нашла маленький домик в Бруклине, поблизости от оружейного завода, где Лео жил раньше. Она, как она сказала, в общем и целом уже устроилась, и единственное, чего ей не хватает — это книг.
Лео предложил привезти ей книги на машине.
Дом Юдифи. В гостиной не было ничего, кроме двуспального дивана, на самой середине комнаты, прямо под свисающей с потолка лампочкой без абажура. На полу проигрыватель и несколько пластинок. В спальне только кровать и шкаф. Во второй спальне, которую Юдифь использовала как кабинет, стояли письменный стол и стул. И все. Поставь ящики просто вот здесь на пол, сказала Юдифь, я потом достану книги, которые мне нужны. Лео огляделся и хотел было воскликнуть: Да, вот здесь бы я остался. Он ни за что на свете не хотел возвращаться к себе домой. Его собственный кабинет казался ему теперь полным абсурдом. Он хотел уничтожить в своем доме все следы Юдифи и тем самым создал условия, которые не подходили ему самому. Здесь же, напротив, все было так, словно…
Хочешь cafezinho, Лео?
Да, не откажусь, Юдифь вышла, и Лео сел к письменному столу. Да, так он себе это и представлял, все было точно так, если он вообще в состоянии был что-либо конкретно представить. В то же время и представлять ничего было не надо. Разве в самом начале, когда он приехал в Бразилию, он не жил так? В таких вот подходящих ему спартанских условиях, в которых вне всякого сомнения мог развиваться его дух, чего тогда не получилось только потому, что он должен был поначалу заниматься продажей земельных участков. И запах пороха. Запах Юдифи. Лео готов был заплакать. Глаза его действительно увлажнились, он несколько раз быстро моргнул. Здесь он был дома — и никогда не будет иметь право на этот дом. Он снова вернулся к началу, но не для того, чтобы получить право еще раз начать все сначала, но только для того, чтобы увидеть, что он все делал неправильно. Если бы Юдифь не переселилась к нему, а, наоборот, он сейчас переселился бы к Юдифи…
Ты совсем не хотела забрать свою мебель? спросил Лео, когда Юдифь принесла кофе, поставила поднос на письменный стол и, поскольку сесть больше было не на что, встала рядом с ним.
Нет, зачем, сказала Юдифь, мне одной вполне достаточно того, что здесь есть. Это та мебель, которая была у меня в комнате, в доме моих родителей, так сказать, мебель моего детства, больше мне ничего не надо.
Лео ощутил усталость и подумал, что ему никогда больше от нее не избавиться, потому что это — последняя великая усталость. Дома он бы погулял в саду — что ему еще делать? — там, припоминал он, было убежище, когда он играл в lampião, а вот дерево Обломова, под которым я лежал, мечтая об академической карьере. Приходя к Юдифи, я сидел бы в этом по-спартански обставленном доме в Бруклине среди запаха пороха. Здесь началась моя взрослая жизнь, впервые вдали от матери, возвышенные мечты о великой любви и великой удаче. Юдифь тоже вернулась сюда, по сути это тоже комната ее детства, перенесенная из родительского дома, здесь она мечтала о Вене и обо всем таком прочем, о чем они там еще вместе мечтали, — все это тогда им еще предстояло, а теперь было позади, потому что они жили только воспоминаниями о том времени, когда это в действительности им еще предстояло. Не хватало только кафе «Спорт».
Недалеко от дома Юдифи, на улице Адольфо Пиньейро, недавно открыли новый бар. Бар Эсперанса. Она хотела сходить туда с Лео. Там они могли бы немного выпить и поговорить.
О старых временах?
Почему бы и нет?
Вот именно, почему нет?
Бар Эсперанса принадлежал выходцу из Вены, поэтому он очень скоро стал местом, где собирались австрийцы, живущие в Сан-Паулу. Он был чем-то вроде кафе «Спорт» в Вене, представляя собой его антипод, потому что его посещали в основном иностранцы. Завсегдатаев можно было разделить на две группы, одну составляли австрийские предприниматели, дельцы, служащие международных концернов. И совсем другую — художники и интеллектуалы, что объяснялось тем, что Освальд, владелец бара, был известным в Сан-Паулу художником. Вырученные с продажи картин деньги после одной из его выставок, имевшей большой успех, и позволили ему купить этот бар. Между обеими группами — после некоторого количества принятого спиртного, что в конечном счете выливалось в грандиозные попойки — устанавливалось гармоническое взаимопонимание и согласие относительно собственного превосходства над местными, которых презрительно называли «бразильяшками». С увеличением количества выпитого гармония нарушалась, и стороны переходили к взаимным насмешкам и оскорблениям. Художники обвиняли дельцов в эстетической и интеллектуальной неосведомленности, которая превосходила необразованность неграмотных «бразильяшек». Они насмехались над дурным тоном нуворишей, которые принялись ввозить из Австрии крестьянские дома, чтобы произвести впечатление на «бразильяшек», или радостно откликались на приглашение ополоумевшего австрийского консула посетить концерты Венского хора мальчиков, чтобы потом выслушивать от супруг бразильских миллионеров комплименты австрийской культуре. Предприниматели же потешались над непрактичностью и наивностью художников, которым давно пришлось бы переселиться к «бразильяшкам» в favelas, если бы не пособия и стипендии, которые они получали из Австрии; они называли интеллектуалов тунеядцами и болтунами, поддерживающими вздорные теории, абсолютно несостоятельные на практике, которую они, предприниматели, конечно, знали лучше художников. Напряженность дискуссий колебалась в диапазоне от «Послушай, приятель» до «Ах ты, ублюдок». По мере поглощения спиртного, которое подавал сам Освальд, восстанавливались братские отношения, все громче звучали взаимные заверения в том, как все-таки сильно они превосходят «оставшихся там» в жизненном опыте и насколько провинциальны их земляки, которые до сих пор еще живут в Австрии. И к моменту закрытия бара устанавливалась, наконец, атмосфера своего рода всеобщей эйфории, которая питалась умильным и сладостным осознанием того, что пусть нет им нигде пристанища, но они везде — элита. Одним словом, это были абсолютно нормальные конъюнктурные эмигрантские бредни, которые в баре Эсперанса находили питательную почву, и всякий здравомыслящий человек сразу убрался бы отсюда подальше.
Лео стал в этом баре завсегдатаем.
Для него атмосфера бара таила в себе нечто соблазнительное, от чего он никак не мог отказаться. Этот бар был, как ни странно это звучит, прямо-таки создан для него. Впервые в жизни он получил всеобщее признание. Превратности и перипетии его жизни выстроились в этом баре в картину триумфа, который он отмечал здесь ежедневно до самого закрытия бара. Он был единственным посетителем, которого признавали оба лагеря, а значит, в каком-то смысле, весь мир этого заведения. Предприниматели чтили его как протеже старейшины банковского дела Левингера, который и сам достиг определенного уровня богатства. А интеллектуалы чтили в нем не только личного друга легендарного коллекционера Левингера, но и как старого рубаку «Критической теории», который, как в этих кругах отлично помнили, в прежние времена приобрел некоторую известность благодаря авангардистскому толкованию Гегеля и который сегодня без труда может сделать основательный доклад на любую тему.
Очень скоро за Лео в баре Эсперанса закрепилось прозвище «профессор», в котором выразилось признание интеллектуалами его духовного уровня, а предпринимателями — его деловой карьеры.
