Павел Кочурин - Коммунист во Христе
Не стало деда Галибихина, а жизнь длиться. И он как бы зримо приќсутствует среди знавших его. Все идет от Начала, как и предусмотреќно самим Началом. И в каждом это единое тачало продолжается. Хоть какими кривулями не колеси по целине, а от наторен-ной Началом дороќги никуда не отойти. Начало — это тяга Земли и Провидение Неба. Все и в каждом держится в своей определенности. Конец — тоже Начало — точка на замкнутом круге, к которой приходят, и от которой отходят. О том и пофилософствовали Светлана, Андрей, Иван и вольным слушатеќле их рассуждений — Дмитрий Данилович.
3
У Дмитрия Даниловича планы складывались так: сам он приступает к севу в Куз-нецове, а Лестеньков готовит Патрикийку. Затем сеялки поќдаются Лестенькову, а Дмит-рии Данилыч переходит на прикатку.
Сеяльщиками в Кузнецово опять отрядили Старика Соколова, и втоќрым — плотника Захара. Но с Яковом Филипповичем приехала Татьяна. Захар, вроде бы с утра, после вче-рашнего опамятования Глеба Федосеевича, не пришел еще в себя.
— Соскучилась, Данилыч, по вольной работе, — сказала Татьяна с какой-то затаенной грустью. Глаза их встретились и Дмитрий Данилович смутился. Упрекнул себя в прегре-шении, что вот приятны ему слова и голос Татьяны. Отошел к Лестенькову, подъехавше-му на тракторе.
Старик Соколов говорил Лестенькову:
— Тебе бы, парень, на Даниловом поле денек за сеялками постоять. Утробой и по-чувствовать, где тряско, где вязко. Как по столу там едешь, а у других — то Колеса сеялки на хоботах виснут, то сами хоботы до земли не достают. Вот и жди тут урожая.
Татьяна как бы заступилась за Толюшку. Он-то поля не портит, за что парня ко-рить.
— То-то и оно, что пахарь пахарю рознь, т договорил Яков Филиппоќвич. — Не в укор ему говориться, а для резону.
Лестеньков от Кузнецова поля уехал в Патрикийку. Яков Филиппович поглядел ему во след, вроде бы чего-то жданного от него не услышал. Подошел к сеялкам, порадо-вался и попечалился вслух, что вот еще одна весна минует. Крестьянская жизнь так и от-меривается: окончил страду — ожидай новую. Попереживал о чем-то извечном и тут же-отвлекся от забот о деле:
— Попрошу вот Марфеньку печку пожарче истопить. Всласть и попарюсь а то про-сиверило в поле-то на юру, — сказал, как бы уже испытывая отдохновение от трудов, за-вершаемых по весне.
— Неужто в печке паришься, дядя Яков, — спросила усмешливо Татьяќна, — поди ведь, негром из нее вылезаешь.
— В печке, в печке, девка. А ты зубы-то и не скаль. Все мы в печќках парились, отто-го и большие они у нас. И не спроста это. Народ нутром пользу себе распознавал… А то опахабились, свое как срамќное высмеиваем. А опосля дивимся, когда наше у других появ-ляется. Улучшение сделай, а не плюй в старое, кади его не понял. — Яков Фиќлиппович вы-говорился и подобрел. — Банька-то у меня есть, ладная. Для сына и внуков. А для меня вот положительней печка, чтоќбы кирпичный и глиняный дух тело здоровил и всякую черноту из тебя вытягивал. Вот сын предлагает в самой баньке такую печку смастерить, чтобы вольно в ней веником махать.
С настроением скорого завершения сева и встали за сеялки на стаќром моховском кулижном поле.
Как и полагал Дмитрии Данилович, закончили сев до полдня.
Сели втроем в кабину трактора. Легкость на душе. Одна из мужицких забот позади.
Татьяна развеселилась.
— С вами и не споешь, — озорно поддразнила она пахарей. — Минуло время, когда и поля с песнями шли и с песнями уходили.
— А и запевай, коли охота есть, — подзудил ее Старик Соколов, — и подхвачу, могу еще… — Тыльной стороной ладони правой руки приподнял, бодрясь, белую бороду. — Толь-ко постаринней выбери, нынешние в памяти не держатся. Слов о нашей жизни в них нет. Без трогательной чувствительности, вертлявые, как воробьи. Смотришь по телевиќзору — по-заячьи прыгают, по-лисьи хвостом вертят, руками машут, как прежние ветряки в пус-том поле, все наружи, без нутра. Надрываются и топорщатся ровно петухи, чтобы переку-карекать друг друга.
— А я старинных не знаю, — смеялась лукаво Тавьяна глазами, — не бабушка ведь… Мало поют-то нынче, голоса на ругань уходят. Да и кому петь-то. И с какой радости. Ра-боты веселой не стало, мужики с бабами порознь за бытылками горюют… Вот плотники разве что когда разохотятся…
— Язва ты, Татьяна, — буркнул Старик Соколову. — Зубы-то востры, вот язык и щеко-чут.
Татьяна расхохоталась. И ровно нарочно сверкнула белыми зубами. Лицо смугло зарумянилось, глаза заискрились.
— Слышала вот как в новом срубе тянули "Шумел камыш"… Бревна и гнулись. Сте-на-то и вышла кривой в детском садике. И еще песня у вас ходовая: "Вот умру, похоро-нят…" Да "По чарочке, по маленькой, чем поят лошадей".
Яков Филиппович посерьезнел, нахмурился.
— Это все наши песни. Из жизни. А ныне вроде панихиды они по нам… И не бала-муть, не неси хулу на плотников. Мало ли кто что для задора брякнет, — и, винясь, и уко-ряясь выговорил он. — Не без греха, знамо… Куда денешься. Бабы мужиково переняли, а ему вроде как и грешно отставать. При царе запрет был, а ныне главный доход от зеќлья. Да и то, запрет-то был, а зелье-то по домам курилось. И пили свое. Дак уж лучше бы без запрета. Грех нас все и водит вокруг сеќбя до беды.
— А бабам что делать, коли смурность, — дурачилась Татьяна. — По телевизору тос-ты говорят и нам кажут все это для примера. Бывало, под песни девки и бабы куделю пряли, а ныне лен на полосе сжигают. Кому-то и от этого тепло. А нам — баба с бабой ут-кнись в подол да и реќви. Грозятся рот за пьянство взяться, тогда уж одно остается — даќвись с тоски.
— Ох, хо-хо, времечко наше, в рот те уши. Ни бесу рогатому, ни смутьяну борода-тому, того не придумать, во что сама жизнь нас втолкнула. Ох, хо-хо, впору и верно что одну на троих раскупорить, — хохотнул отрешенно деревянным баском старовер.
— И надо бы прихватить. Под дубом Данилыча и хорошо бы посидели. Грех-то тут какой, дело сделали. — Татьяна выпрямилась на сиденьи и в ожидании чего-то смотрела на песчаную ленту дороги… — А ну вас, — высказала она не то с обидой, не то с задором. — Все учим друг друга и ничему не научим. Только высмехаемся. Без радости в дуќше и живем, и вольного слова нет. Вместо привета матюг. Не люди уж мы что ли?.. Какая тут песня, сло-ва-то путного нет.
Старик Соколов поугрюмел. Ему еще помнилось времечко, когда в их старовер-ском доме и без бутылки пелось. А теперь у люда бутылка, а с ней и двойная тоска, и мут-ные разговоры. Вопросы одурелые осоловеќвших собутыльников: "Ты меня уважаешь?.." Неуваженная душа и ищет сотоварища по беде. А все ведь вроде бы к тому и шло — к това-риществу доброму, к собратству, а пришли к лютости… Вроде такого всамделе хотели.
Татьяна, помолчав, развела плечи. И будто одна шла лесом или поќлем и лугом в цветах, легко запела:
Летят утки, ой да летят утки, и два гуся.
Кого люблю, ой да кого люблю, не дождуся…
Яков Филиппович изумленно посмотрел на нее. Потом что-то в нем отозвалось на эту песню и он зашевелил губами. Дмитрий Данилович не повел головы, молча, затаенно, слушал. Песня, так неожиданно и странно начатая Татьяной, его ничуть не удиќвила. Голос Татьяны проникал в грудь и разливался как вино теплом.
Татьяна не допела песню до конца. Духу не хватило, или настроение спало, оттого, что одна. Осела, притихла. А песня не остановилась. И утки-гуси как бы продолжали ле-теть, судьбу окликивать.
Проехали лесок, свернули на луговину перед мостком через ручей в болотнике. Яков Филиппович как бы очнулся от задумчивости. Не должно бы вот выпасть из жизни то, к чему в этой песне звалось.
— А песня-то, она наша о гусях-утках, — вымолвил он. — На Руси тоќлько и могла сло-житься. Душа-то вот на нее и откликается, — скрытно умилился и тут же шутливо добавил, — хоть гусь-то и не летучий, а песня-то и про твою жизнь. Где ее не пой, а с ней просторно, как под небом своим… Да и про камыш, если спеть ладом, тоже разбередит теќбя. И о гра-жданской вот еще песня поется, хотя и ныне сложена, но о тобой прожитом: "Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…" С той поры, о которой песня лютая, дикость людом и овладела. Все вот и атаманим, разбойничаем, но уже по нынешнему стало любо разбой-ничать… Со Христовой верой кажись бы начинали-то, а кончилось во грехе каќиновом.
Подъехали к Данилову полю. И Яков Филиппович, увидев его простор, ясный свет над ним, отринув мысль о грехе человеческом, попросил осќтановиться. Будто во храм за-хотелось войти помолиться. Но и тут вот признаться вслух в этом не мог, оговорился, что жерлицы в плесе брошены, так и надо взглянуть.
— На плотике снова на свой берег и переберусь, а нет так и вброд, вода-то теплая, — ответил он на беспокойство Дмитрия Даниловича.
— Пошла бы вот с тобой, дядя Яков за щукой, — дурачилась Татьяна. Качнулась слегка в его сторону. И в нем что-то отозвалось на бабий зов. Но тут же остерегся на-смешки и мысленного греха: "У бабы бабье и на уме". Вслух сказал, что за одной щукой вдвоем не ходят.
