Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2004)
Ребенок взрослеет в тот момент, когда представляет этот мир существующим без себя, в тот момент, когда понимает, что он однажды умрет, а мир по-прежнему будет существовать. Поэзия Заболоцкого — это попытка показать человеку мир без наблюдателя. Это поэзия взросления, но не отдельного субъекта, а мира как целого.
В письме Н. Л. Степанову из Караганды, возвращаясь к работе над переводом-переложением “Слова о полку Игореве”, Заболоцкий писал: “Страшно, жутко подходить к нему. Невольно хочется глазу найти в нем знакомые пропорции, золотые сечения наших привычных мировых памятников. Напрасен труд! Нет в нем этих сечений, все в нем полно особой нежной дикости, иной, не нашей мерой измерил его художник. И как трогательно осыпались углы, сидят на них вороны, волки рыщут, а оно стоит — это загадочное здание, не зная равных себе, и будет стоять вовеки, доколе будет жива культура русская”.
Это та “нежная дикость” лап, о которой писал Блок в “Скифах”: “Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет / В тяжелых, нежных наших лапах?”, но у Заболоцкого нежная дикость не угрожающа, потому что действительно всесильна, и не направлена на человека.
Заболоцкий еще не прочитан. Его строчки еще не пропитали русскую поэзию. И поэтому издание сборника статей, посвященных в основном поэзии Заболоцкого, можно только приветствовать. Хотя я и ждал все-таки большего от такого капитального собрания. И переиздание биографии Заболоцкого тоже необходимо.
Может ли случиться так, что поэзия Заболоцкого перестанет быть “странной”? Может быть, этого никогда не случится. Может быть, человек — субъект познания — никогда не сможет посмотреть на себя с такой высоты и под таким углом, под которым его увидел великий русский поэт, а если и сможет, то такой взгляд все равно останется нежным и диким — и потому странным.
Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.
КНИЖНАЯ ПОЛКА ПАВЛА КРЮЧКОВА
+9
Инна Лиснянская. Одинокий дар. М., О.Г.И., 2003, 512 стр.
Инна Лиснянская. Без тебя. Стихи 2003 года. М., “Русский путь”, 2004, 84 стр.
Мне приходилось слышать, что стихи, написанные и опубликованные Инной Лиснянской в последнее время — в двадцать первом календарном веке, — не только отличаются особенной силой и оригинальностью, но и в целом — как бы это сказать? — значительнее ее предшествующей лирики. Мол, вот тут-то она и стала классическим поэтом, после сборников-циклов “Музыка и берег”, “Тихие дни и тихие вечера” и — особенно! — “В пригороде Содома” и “Гимн”1. В эти же времена в отношении Лиснянской активизировался так называемый “институт премий”, в ее сторону повернулось и телевидение, о ней стали снимать телепередачи и целые фильмы. Станислав Рассадин, который “всю жизнь” писал про Семена Липкина, напечатал в “Континенте” огромную статью о ее поэзии. Наконец, “авангардное” издательство выпустило в своей поэтической серии ее книжку.
Думаю, что тут все сразу — и спонтанно, и закономерно. Перечитать ее старинное, тридцатипятилетней давности стихотворение “Я и время — мы так похожи!..” — и все встает на места. “Преимущества никакого / Ни ему не дано, ни мне, / Лишены очага и крова, / Мы бежим, как за словом слово / В обезумевшей тишине”.
Что же до мифического, на мой взгляд, ощущения некоторой “неравноценности” старого и нового, то думаю, что во многом оно связано с появлением ее поздней (в таком объеме и такого накала) интимной лирики. Действительно, любовных стихов той силы, какая есть в “Гимне”, наша современная поэзия не знала давно. Ну а поскольку любить и талантливо писать о любви — редкость, да еще и не в самые молодые годы, то изумление адекватно событию… Но вот, перечитывая объемный, пятисотстраничный, ретроспективный том, лицевая обложка которого украшена большой фотографией красивой, одухотворенной, чуть-чуть “восточной” женщины, — без дополнительных усилий вижу: ее дар был с ней изначально, всегда; “росло” лишь мастерство и житейская мудрость. Этот одинокий дар пришел к ней, очевидно, с той самой поры, как Лиснянская отказалась быть “поэтом как все” и стала писать для себя, а не для публикаций (а это случилось очень давно!). Вот тогда, как мне кажется, и стало являться то, что делает большинство ее стихотворений чистым волшебством: “мысль — звуковая вспышка…”.
Таинственно сплавив музыку и озарение, постепенно “подобрав” свой поэтический инструментарий, где молниеносная парадоксальность (об этой ее интенсивности говорил когда-то Бродский) окружена чеканным, живописным орнаментом, где лексический запас честно растет вместе с веком, где речь и природа благодарно и равноправно очеловечены, где человеческие чувства — жалость и вина — нечеловечески расширены и обнажены и при этом всем сохранена древняя песенная традиция, — Инна Лиснянская создала совершенно новый поэтический звук, новую поэтическую вселенную и счастливо обрела своего верного читателя. И еще редкость: Лиснянская обрела не только читателя просвещенно-искушенного, но и одновременно так называемого “простого человека”. Взять хотя бы тех самых обычных домохозяек, которые утирают слезы над ее книжками. А такие есть, и их немало. И дополнительно любопытное, недавно обнаруженное мной: поэзию Инны Лиснянской любят совсем молодые люди, отношения с которыми — особая проблема для любого писателя.
В связи с песенностью я очень люблю свидетельство поэта и литературоведа Эдуарда Бабаева о том, как один солдатик отреагировал на публичное чтение Анны Ахматовой в прифронтовом госпитале: “Сестра приходила, песни рассказывала…” Хорошо, что Инна Львовна включила в “Одинокий дар” и лучшие стихи 60-х годов, и “Госпиталь лицевого ранения”, и замечательную, еще ждущую равноценного анализа двухчастную мистическую поэму “Ступени”, появлению которой способствовал подарок в виде телефонной книжки и шутливое предложение — написать по стихотворению на каждую букву.
Мне равно дороги замечания о ее поэзии Юрия Кублановского, когда-то интересно сравнившего некоторую “дневниковость” поэзии Инны Лиснянской с творческой психологией Эмили Дикинсон (“в небольшие лирические объемы укладывается — пропущенное сквозь душу — „трансцендентное”: „Кого бы я ни любила — / Я любила себя, / Кого бы ни хоронила — / Я хоронила себя. / Кого бы я ни жалела — / Я жалела себя <...> И если вдуматься в это, / Весь мир — это я сама””), и тонкие размышления о ее стихах Семена Липкина. В эссе “Дни нашей жизни” (1986) Липкин пишет о том, что поэтическая родословная Лиснянской тянется, как ему кажется, и от тех французских поэтов, которых принято называть “прбоклятыми”: “от них ее „вдохновение и усталость”, вера в Бога и неверие в себя, афористичность ее печали и противоречивость ее афористичности”. В этой цитате важны все слова, тут все — правда.
Дневниковое ощущение от ее стихов относительно, потому что автопортретность ее лирики достаточно условна. Между ней и ее героиней, наверное, примерно такое же расстояние, как между матерью и дочерью или между родными сестрами. Родные, но ведь не одно и то же. Что, впрочем, не отменяет, а усугубляет естественность ее письма, то, о чем просто и внятно сказал Солженицын (“…писать как дышится. Вот и весь ее метод. <…> Ни швов, ни тени усилий — верная традиция русского стихосложения”).
Лиснянская знает, кого, какую женщину она доозвучивает и домысливает.
Впрочем, откуда что берется? — она и в стихах это недавно обронила. “Надо только помнить, что мысль и чувство, а не замысловатость и рефлексия оставляют для читателя тайну” — тоже ее слова.
Не думая специально о читателе, Лиснянская пишет стихи как письма самой себе, где пытается “разобраться в бытии и его предмете, в сознании и подсознании”. И ее последняя по времени выхода книга — “Без тебя”, плач-поминание, реквием по ушедшему спутнику жизни — тоже начиналась с писем ему, обычных, повествовательных посланий куда-то туда, чтобы хоть как-то отвлечь, заглушить незаглушаемое. Тут и пошли стихи. Кажется, в русской поэзии подобного еще не было: книга-реквием родилась за несколько месяцев, оказавшихся отдельной жизнью. Жена — о муже, поэт — о поэте, возлюбленная — о возлюбленном. Головокружительный роман в письмах, где домашняя интонация сравнялась с надмирной, а красота и энергия стиха таковы, что кажется, еще чуть-чуть — и смерть будет заговорена.
“Без тебя” — это, на мой взгляд, еще и новое свидетельство о таинственном пространстве поэтической книги. Шесть десятков стихотворений вместили в себя год жизни с его интонационными переменами в осмыслении горя, снами наяву, снами во сне, отчаянием и пустотой — и воплотили в себе “тепло жизни и свет любви”. И. Л. надеется, что, несмотря на великую скорбь этих стихотворных писем, читатель почувствует и очистительное тепло, и отраженный свет.
