Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2004)
“Русская поэзия — такой сложный миф — с ее чудищами и невинными жертвами, ухающей в ночи совой и Дервишем. Видно, мифотворчество — тоже один из наших инстинктов. Мы и свою жизнь, и чужую не можем иначе осмыслить чем как миф. И культура, и история — все это мифы. Это — единственная форма переработки реальности, делающая ее хоть сколько-нибудь удобоваримой, вроде еды для детей”.
Семен Липкин. Воля. Стихи. Поэмы. М., О.Г.И., 2003, 492 стр.
Я думаю, что Липкин — это самый значительный современный русский поэт, счастливо совместивший в своей работе эпос и лирику (тут ему, несомненно, помогла его многолетняя переводческая работа, полное погружение в чужую духовную культуру). А еще он соединил в себе религиозную, пророческую отвагу с фантастическим, невиданным (для прожившего здесь и сейчас советскую эпоху человека) поиском смирения и приятия того, что посылает Вседержитель. Ни на шаг не уходя от трех своих пожизненных, излюбленных тем (Бог, народ и история), не изменяя лирическому стержню своей поэтики (кстати, в его случае заметном не сразу).
Настоящее собрание оказалось посмертным (он успел лишь продержать корректуру) и наиболее полным. “А строка моя произошла / От союза боли и любви, / Чтоб войти в бездушные тела, / Чтобы чудно глина ожила / от союза боли и любви” (1984). И двумя годами ранее: “Как я царствовал, раболепствуя, / Как я бедствовал на пиру! / Я принес вам свои молебствия, / Спойте их, когда я умру”.
Достаточно удивительный факт выхода этой книги в издательстве, которое (вкупе с одноименным клубом, вереницей ресторанов с обязательными книжными отделами при них) уже давно олицетворяет собой бытие нового, молодого поколения, возможно, расширит аудиторию читателей поэзии Липкина. Говорить с иными из них, теми, кто интересуется “нерыночной” литературой, о современности поэзии человека, прожившего весь некалендарный двадцатый век с его войнами, мракобесием, искушениями и духовными подвигами, — интересно и поучительно. И это при том, что мысль стихотворца обычно предельно ясна, а конструкция высказывания чуть ли не нища в своем пафосе: “Два тысячелетия прошло / С той поры, когда Христа распяли, / Но, познав содеянное зло, / Нам ли жить без боли и печали? // Есть и ныне острые умы, / Связанные, скажем, с Интернетом, / Но вперед продвинулись ли мы / От слепца Гомера в мире этом?..”
То, что у другого поэта может прозвучать как банальность, у Липкина почти всегда приближено к откровению. И в этом одна из его загадок. Но для этого следует прочитать не одно его стихотворение, не одну поэму. Тогда, между прочим, открывается и сдержанная, но на самом деле богатая музыка его стиха.
Двадцатый год. Разгул собраний.
Для плача не хватает слез.
А Кафка в эти дни в Меране,
Где лечит свой туберкулез.
Вот беспризорники заснули,
Друг с другом теплоту деля,
А Бунин в эти дни в Стамбуле
С женою сходит с корабля.
(Из стихотворения “Они вошли”, 1991)
Как замечательны эти протяжные, как пароходно-паровозные гудки — “у” — во второй строфе! Кстати, Липкин любил поэзию Бунина, много читал его, разгадывая и домысливая загадки бунинской музыки. Он говорил мне, что сдвоенное “ку” в финале бунинского “Одиночества” (“Что ж! Камин затоплю, буду пить... / Хорошо бы собаку купить”) — это, возможно, сдавленное рыдание. И читал как рыдание.
Финал стихотворения “Они вошли”:
Еще АРА пришлет нам, детям,
Какао, сайку и маис,
Но что нам делать с миром этим,
Висящим головою вниз?
Что делать с этим миром, Липкин, как и все, очевидно, не знал. Но догадывался, что делать населяющим его: “…нам остается лишь одно — молиться. / А слов не находя — молчать”. И продолжал беспощадно вглядываться в себя, благодаря за ниспосланное.
А последнее, страшное стихотворение в этой книге, “Надеясь умереть без боли…” (2001), показалось мне стихами Иова, который, еще не зная того, уже становится пророком и мудрецом.
Александр Кушнер. Волна и камень. Стихи и проза. СПб., “LOGOS”, 2003, 768 стр.
Большая часть входящих в эту книгу вещей (эссеистика) публиковалась, в том числе и на страницах “Нового мира”. Любящим поэзию Кушнера стихотворения, представленные здесь же, в большинстве своем хорошо известны. Получилась тем не менее особая, многоадресная, как сейчас принято говорить, книга, соединившая в себе специальным образом выстроенный “дневник писателя” (в том числе за счет помещенных сюда интервью) с сугубо литературоведческими исследованиями. Но кто бы еще, кроме Александра Кушнера, орнаментировал подобное пространство стихами?
“Жил ли я с чувством новизны, входящей в мою работу? Вначале я ее не осознавал: практика в поэзии всегда опережает осмысление” (из интервью 1986 года). В многожанровом сборнике “Волна и камень” все по-другому: архитектором этой книги стало, конечно, прошедшее время, поворот головы назад — при том, что она выстроена не по хронологическому принципу. Две, а на самом деле три эпохи, накладываясь друг на друга, создают ее своеобразную, подчас, кажется, рискованную полифонию.
В интересной рецензии Сергея Арутюнова (“НГ Ex libris”, 2004, № 16, 29 апреля) говорится, в частности, о том, что “литературоведение лирикой у нас еще не подсвечивали”, и о принятии на себя — нашим знаменитым поэтом — эстафеты от Лидии Яковлевны Гинзбург.
Я думаю, что А. К. ничего не подсвечивал: эссеистике, помещенной здесь (а разброс тем и имен невероятно обширен), не нужна никакая подсветка, ей необходим свободный диалог с другой частью авторского “я” — поэтической. Этот единый механизм здесь точно такой же, как и в почти пятнадцатилетней давности “Аполлоне в снегу” (по той книге, я знаю, педагоги готовились к лекциям, другие люди читали ее как роман-автобиографию, как единое исследование о поэзии и нравах двух веков — Бог знает, как чтбо!)5. А с эстафетой — справедливо, но для полноты этого образа Лидия Гинзбург должна была бы писать стихи.
Именно здесь, за строчками произведений об Анне Ахматовой и Анне Карениной (“Анна Андреевна и Анна Аркадьевна”), об Иосифе Бродском (сложные авторские переосмысления их творческих и житейских взаимоотношений после всего ), о Вермеере и Чехове, я почувствовал то, что часто не могут понять (а ведь это есть и во многих его стихах!) даже некоторые вольно судящие об Александре Кушнере его читатели. Я говорю об отношениях поэта с трагичностью бытия, о собственном драматизме его лирической интонации, вытекающей из того, что называется “правотою поэта”. Это, на мой взгляд, слышно даже в цитируемом ниже отрывке из эссе о любимейшем Иннокентии Анненском: “Пора закончить эту тему, тем более что я вовсе не считаю Анненского „певцом смерти”. Назвать его „певцом смерти” так же нелепо, как назвать „певцом жизни”. Он вообще не был певцом чего бы то ни было…” (“Среди людей, которые не слышат…”, 1997). Об этом же, как мне кажется, одно из самых “сердитых” стихотворений Кушнера “Кто вам сказал, что стихи я люблю? Не люблю…”. Иначе говоря, по слову Пастернака, поэзия действительно — под ногами. Но это не поход по грибы.
Многолетне создаваемая поэтом гармония на самом деле не сглаживает, а с годами обостряет растворенный в музыке пресловутой “домашности” и классичности стиха — драматизм.
“Слово „нервный” сравнительно поздно появилось у нас в словаре…”
Бахыт Кенжеев. Послания. Избранные стихотворения 1972 — 2002. Алматы, “Искандер”, 2004, 328 стр.
От четырехлетней давности сборника “Из семи книг” (составленного автором нынешней “Книжной полки”) “Послания” отличаются двумя обстоятельствами. Первое: составителем на сей раз выступил сам Бахыт Кенжеев, включив в нее те произведения, которые более важны ему лично, а не потенциальной, “разноуровневой”, как опять же принято сейчас говорить, аудитории (например, сами загадочные “Послания” — более частной и вместе с тем отсылающей нас к лицейским пушкинским временам лирики я, кажется, и не читал). В общем, он правильно сделал: автопортрет в любом случае отличается от портрета.
И второе: к книге приложен компакт-диск, ознаменовавший пока еще таинственное для меня самого начало работы нашего совместного с “Новым миром” проекта “Звучащая поэзия”. Книга и диск оформлены в одном стиле6.
Таким образом, это можно не только читать, но и слушать.
