Лутц Зайлер - Крузо
Эд рассказал другу об их первом и единственном семейном отпуске на Балтике, в Гёрене, на Рюгене, летом 1973 года. Втроем они жили в маленькой профсоюзной гостинице, в центре городка, отец, мать и сын. Дополнительная койка у стены под окном – его спальное место. Эд собирал ракушки, хранил их в пластиковом ведерке с крышкой и прятал под кроватью, где они начали вонять.
Однажды утром, когда они пришли в столовую завтракать, он заметил черную ленту на раме портрета над буфетом. Он не знал, что означала эта черная лента на портрете Козлобородого, как его родители называли председателя Госсовета[22], но что-то подсказало ему (восьмилетнему мальчугану), что вслух об этом лучше не рассуждать. Он подождал, пока все они со своими булочками и треугольничками плавленого сыра расселись по местам, потом опять встал, прошел вокруг стола к отцу и прошептал ему на ухо: черная лента. Реакция отца на это маленькое открытие была настолько несоразмерна, что эта сцена навсегда врезалась Эду в память. Вместо того чтобы пойти с ними на пляж, отец весь день просидел в номере, слушая радио. И всю следующую ночь тоже тихонько слушал радио; наполовину засунул под подушку маленький транзистор, отчего Эд улавливал лишь приглушенные звуки. Бесконечное бормотание насчет прихода Козлобородого к власти и как она кончилась. Прежде всего речь шла о внутригерманском, о котором Эд той ночью впервые в жизни получил некое представление: посредине внутригерманского проходит кровавая линия, как бы проведенная скальпелем, так утверждал один из комментаторов, прямо через города, дома, семьи, смертельное препятствие, неодолимое.
Эд посмотрел на Крузо, стараясь изобразить братский взгляд. Между ними тоже существовала граница. Во время рассказа с этим обстояло лучше. Рассказ помогал Эду стряхнуть скованности, страхи. «На худой конец у нас всегда наготове несколько танков». Так говорил Козлобородый, тонким, почти срывающимся, на удивление писклявым голосом, и эту фразу воспроизводили снова и снова. Казалось, это важнейшая его фраза, во всяком случае, Эд запомнил ее с той ночи на раскладушке и так и рассказал Лёшу. Вдобавок ему вспомнилось, что он тогда еще не умел плавать и при виде моря (он увидел его впервые) его охватил жуткий страх. Крузо кивнул и посмотрел ему в глаза. Робинзон и Пятница. Вот они, опять.
Их столик стоял возле самой стойки, и, чтобы подлить в стаканы, Крузо достаточно было обернуться и взять бутылку, стоявшую там наготове. Много времени они проводили за чисткой и починкой, как называл это его товарищ. Чистили стоки, почти не загрязненные, кололи дрова, чинили ограду вокруг «Отшельника» и пытались стирать белье в фаянсовых раковинах судомойни. Стиральная машина Моники упорно отказывалась работать. Сперва ее пробовал запустить Крузо, потом Эд. Машина марки «WM-66», знакомая Эду по родительскому дому, самая обычная модель в стране. Ребенком он расшифровывал буквы «WM» как Weltmeisterschaft, чемпионат мира, и был уверен, что машину назвали так в честь футбольного чемпионата мира 1966 года. Как и о многом, Эд никогда об этом не спрашивал и в известном смысле по-прежнему оставался рассеянным, впечатлительным ребенком, который верил, что мир похож на его мечты.
Из всех покинутых комнат «Отшельника» только комнаты Моники сохранили некоторый уют. Иногда Эд ложился в ее кровать, прижимал голову к подушке. Вдыхая запах постельного белья, думал о К. Потом переставал думать о К., думал о Г. Пытался вспомнить секс с Г. Стыдился, как мало оживало в памяти. Две-три сцены, не больше. Вероятно, это не важно. Все дело только в том, каким образом в нем ширилась печаль. И в конечном счете он просто не хотел ничего путать. Его жажда – это лишь одно. Мимо пролетели несколько ночных образов. Марен, Грит, Тилле, истории потерпевших крушение в темноте. Иногда они еще были здесь, когда он, внезапно проснувшись среди ночи, был вынужден два-три раза кряду самоудовлетворяться, прежде чем удавалось опять заснуть. В последнюю минуту это всегда была К. Ее смех, ее икота, вскинутые высоко вверх брови. К., ее взгляд.
Дни утекали в море. Объявленная Кромбахом ревизия из головного предприятия заставляла себя ждать. К телефону они не подходили. После того как однажды телефон трезвонил целый день напролет, Крузо ринулся в каморку Кромбаха и вырвал розетку из стены. Эд уже не верил в приезд директорши общепита. Всякий мог догадаться, что сейчас не время для делегаций и проверяющих комиссий. Даже Фосскамп давненько не появлялся. Все это было вполне под стать вестям «Виолы» и ее комментарию насчет закрытия всех границ, перед тем как в нее угодил пивной стакан. Уже немногим позже Крузо нашел в последнем сообщении «Виолы» подтверждение своих тезисов: как важно выждать, продержаться, создать плацдарм (он использовал это слово), плацдарм для всего, что теперь неизбежно произойдет. Эд думал о своих родителях в Гере; он начал беспокоиться. Они ведь посчитают, что он все еще в Польше, в Международном студенческом лагере, отрезанный от них внезапно закрытой границей.
За покупками Эд теперь ездил на велосипеде, тележка ему больше не требовалась. Только рюкзак для хлеба, молока, кой-каких мелочей, все остальное имелось в запасе. Он наслаждался дорогой по лесу и ездой под горку по бетонным плитам, которая вытрясала душу и освобождала мозг от известковых отложений (теория Рика). Накануне Эд видел своего товарища в деревне и тотчас свернул в сторону. Казалось, ему нельзя встречаться с Крузо за пределами «Отшельника». Словно в таком случае речь зайдет о чем-то таком, что поставит все под вопрос. Да и что греха таить: он стыдился, что видел, как Крузо стоял среди старых тележек в гавани, рассеянный, бормочущий, с опущенной головой, словно пастух в окружении стада. Он исхудал, но лицо было совершенно гладкое, почти детское. Седых волосков в вихре надо лбом, казалось, день ото дня становилось все больше.
По возвращении из магазина Эд пошел на кухню, распаковал рюкзак. Из судомойни доносился голос, вроде как знакомый (его собственный). Он убрал припасы в холодильник, а немного погодя уже не знал, в самом ли деле слышал все это или только грезил. Пошел в ресторан, собрал грязные водочные стопки. Вообще-то все было сделано, да и серьезной работы нигде не найти, но Эд остался у стойки, принялся снимать с верхней полки и мыть давно не использованные стаканы.
Мы двое, напевал Эд. Ему хотелось обдумать следующие шаги, свою ответственность за Крузо и ресторан, но в голове царила пустота. Сперва прощания, потом чрезвычайная команда, потом «два человека, две форточки». Он смотрел на безлюдную террасу и видел себя как бы в рамке, обратным взглядом через окно на стойку. Останься пока здесь и жди, не сходя с места. Сонины слова, перед тем как она уплыла и превратилась в зеленый свет.
Немногим позже он услышал на кухне дребезжание кастрюль и что-то вроде пыхтения кока Мике, как бы в ответ Эд позвенел своими стаканами: кок-Мике-Крузо и Эд-Эд. Сообща они копировали давний «Отшельник», последнюю надежду искателей свободы в этой стране, н-да, теперь они представляли всю давнюю жизнь, здесь, на береговой круче, куда нынешней осенью никто больше не приедет. Эд промывал стакан за стаканом, а Крузо уже стоял у него за спиной и склонял к нему голову, словно нюхая его мысли.
– Ты готов, Эд?
От неожиданности Эд чуть не выронил стакан.
– Готов?
– К распределению, нынче вечером?
Последнее распределение
Уже после обеда стемнело. Эд глянул наружу, но ничего различить не смог и включил свет на террасе. Словно ослепнув, Крузо поднял руку, может, и помахал ему. На первый взгляд казалось, будто его голова опутана кабелем. Длинные волосы слиплись под дождем в диковинные балки, как бы подпирающие высоко поднятую голову. Верхняя половина черепа сверкала золотом под лучами стальных фонарей, охраняющих открытый пивной ресторан.
– По всей видимости, сегодня больше никто не придет.
Эд сознавал свой долг, но и чувствовал, что нужно быть снисходительным. Его друг казался неприкосновенным. Рядом, но не прикоснешься. На долю секунды (слишком короткую, чтобы по-настоящему постичь ситуацию) Эд уяснил себе, что так, наверно, было всегда. Крузо был как он сам, и только так они могут быть вместе, таким вот образом, рядом, но каждый сам по себе, замкнутые в капсулах одинокого, хаотического бытия, двое людей, которым редкое стечение судьбоносных обстоятельств или всевластный космодром назначили параллельные орбиты.
На столе стояли три стакана, уже до половины наполненные дождем. Крузо сидел очень прямо, святой, подумал Эд, ждущий места, отведенного ему в вечности. Правой рукой он обхватил винную бутылку, левую положил на колени, а над всем этим дождь, такой мелкий, что отдельных капель не чувствуешь, но воздух насыщен ими, холодный дождь, густой туман в свете фонарей.
