Лутц Зайлер - Крузо
– Может, лучше уйти в дом, а?
– Да, конечно, подожди меня там, Эд.
– Мы ведь можем следить за террасой от шахматного столика.
– Раз никого нет, то никто и не придет.
– Ведь сейчас начало ноября, Лёш.
– Ты не знаешь здешней осени. Никогда не бывал здесь осенью. Осенью распределения другие. Осень – другая.
– Можно не выключать свет. Выставим в форточку для мороженого магнитофон кока Мике. Его на весь остров слышно.
Эд медленно вговаривался в свою новую роль. Теперь он должен взять ответственность на себя. На мгновение ему захотелось прижать к себе большую мокрую голову Крузо и покачать его, как ребенка, который сделал себе больно, покачать до тех пор, пока он не утешится, пока не закроет глаза, все опять хорошо.
– Да, Эд, да. Только одну минуту. Иди вперед, я за тобой, на всякий случай.
Эд понял, что больше ничего не добьется. Ему вспомнился забытый кем-то из посетителей зонтик, но об этом нечего и думать. Зонтик – сущий абсурд. Немного погодя он опять вышел под дождь, накинул Крузо на плечи свою куртку, осторожно и не говоря ни слова. Словно дополнил некую бесценную картину, может быть, именно в этом и заключалась его подлинная миссия возле Крузо.
Куртка мгновенно превратила промокшего человека на террасе в подобие покинутого военачальника, генерала без армии. Героя, который начал зябнуть. Хотя Эд очень тревожился (тревога росла с того дня, когда их покинули Мона и Кавалло и начался исход), в этот миг он испытал что-то вроде удовлетворения или довольства. Все, что он делал, происходило в духе этой истории, будто он один в ответе за то, что ее все-таки удалось рассказать.
Когда Ребхун поднимал голову, свет пустынного солнца играл в металлической оправе его очков, переливаясь всеми цветами радуги. Бедуины затащили своего верблюда на грубую ржавую металлическую стойку; Ребхун был у них капитаном. Задача капитана команды состояла прежде всего в том, чтобы как можно глубже и резче надрезать шею верблюда, которую два-три игрока держали между опорами стойки. Надрезание было искусством и считалось привилегией. Ребхун все объяснял: нож вот так-то и так-то, кожа так-то и так-то, потом надрез, как молния. По сути, мол, речь о том, чтобы вызвать судорожный спазм в теле верблюда, контракцию, разъяснял Ребхун, резкую и достаточно продолжительную для прочной и ровной игровой площадки. Ребхун нагнулся под стойку, бедуины стали на колени. У всех были бильярдные кии.
Сказки жизни
Утром Крузо исчез. Гонимый чувством вины, Эд обходил Дорнбуш, но снова и снова возвращался к «Отшельнику», в надежде найти товарища там. Поскольку шагал он слишком торопливо, ветка хлестнула его по лицу; неописуемый гнев вспыхнул в нем и тотчас обернулся беспомощностью.
Священный ночлег засыпан листьями, контуры ложбины едва различимы. Под листьями лежали мумии в своих спальных мешках, потерпевшие крушение, забытые искатели свободы, нелегальные ночлежники, вконец заспавшиеся, погребенные под листьями, – при мысли об этом накатила дурнота, и Эд быстро пошел дальше.
Медовая библиотека почти полностью пропала. Вся литература превратилась в блестящее коричневое кишение муравьев, мокриц и тараканов. Лишь несколько коленкоровых томиков еще держались, истлевающие, скрюченные. Целая стена обугленных сот. Огромный, выгоревший кукольный дом. Некоторое время Эд наблюдал за быстрым, как бы беспорядочным снованием новых реципиентов, которые захмелели, объевшись сахара и целлюлозы. Подойдя ближе, он узнал остатки нескольких книг Антона Ку и Петера Альтенберга, «Жатвы», «Второй жатвы» и «Сказок жизни». Одна-единственная страница свешивалась из переплета, словно протягивая ему руку. Арто выели дочиста.
Эду было необходимо успокоиться; он же не совсем один на свете. Он взял велосипед, поехал в деревню. «Отшельник» оставил незапертым, что ничуть его не тревожило, сейчас все ощущалось иначе. Над входом пасторского дома висел плакат с надписью «Реформация продолжается». Эд остановился, прочитал объявление в общинной витрине. В «Открытом письме» островитяне требовали «процесса обновления». Подписавшие письмо протестовали против запустения, замусоривания и расселения острова.
Сантьяго обнял Эда, щека к щеке. В углу «Островного бара» стоял старый черно-белый телевизор.
– Они по-прежнему пьют, но теперь еще и смотрят демонстрации.
Новинкой была и стиральная машина в подвале, подававшая горячую воду в судомойню, поэтому Сантьяго больше не приходилось топить котел, и он весьма этому радовался. Вопрос Эда о Крузо удивил сеза. Словно случилось что-то прескверное, он тотчас приложил ладони к щекам. Жестом золотокосых девушек из советских сказочных фильмов, когда они узнавали, что Змей Горыныч убил их возлюбленного или превратил в зверя.
Эд объехал подпольные квартиры. Тропинку к летней хижине не найдешь, заросла, сплошная облепиха. Некоторые укрытия прямо-таки разорены. У входа в пещеру между Фитте и Клостером валялись объедки, пустые консервные жестянки и газетная бумага. Вонью испражнений несло даже на дороге. Маленькая каменная сторожка за домом Гауптмана (два спальных места) взломана. Перед так называемым главным штабом в леске над гаванью прислонены два велосипеда. Эд было воспрянул духом, но барак был пуст. В грязное окно он разглядел лишь несколько обшарпанных кресел да большую, намалеванную на стене черной краской или смолой карту острова, испещренную крестиками, будто здесь остров мертвых. Эд сообразил, что крестиками помечено местонахождение подпольных квартир. Их оказалось намного больше, чем Эд себе представлял или слышал от Крузо. В лесу царила неприятная, промозглая сырость. Точно скелет динозавра, торчал между деревьями заметный отовсюду остов огромной, непонятной машины. Мусор исчез под листьями, пахло зимой.
Под конец Эд еще раз обошел пляж, в южном направлении. Потом остановился, глядя по сторонам, а в ушах холодно шумел прибой. Море – обетование. Любая другая местность казалась Эду карикатурной, поврежденной, поседевшей от произвола. У него всегда было такое чувство, что море хочет что-то ему сообщить, приберегает для него что-то очень важное, решение на всю жизнь. Многозвучие шумного рокота, дыхание, волнующееся, беспредельное, всеобъемлющее. Нет ни тела, ни сосуда, способного вместить это существо из дыхания, этого одухотворенного исполина, наоборот, он сам заключал в себе все, воодушевлял его мысли или останавливал их, укачивал его, омывал его грезы и формировал из них нечто непостижимое.
Останься пока здесь и жди, не сходя с места.
Пока.
Вот здесь Соня покинула брата. Эд понял и больше не мог сдвинуться с места, ни на сантиметр. Место прощания завладело им.
Дорогая Соня.
Любимая Г.
В этот миг он потерял их. Боль, отчаяние, жалость к себе. Несказанная, неодолимая печаль. Эдгар, Эде, Эд, с которым все это случилось, теперь он мог быть им. Весть достигла его.
Дорогой Лёш.
Наблюдательная вышка за Фитте парила в тумане; вероятно, пограничники уже засекли его. В самом деле, совершенно невозможно себе представить, как уплыть отсюда, войти в воду. С тех пор это место вряд ли очень изменилось. Самый обыкновенный пляж, обозримый отовсюду, несколько бун, дюны, вид на возвышенность Дорнбуш на севере. «Она была прекрасной пловчихой, Эд», – говорил Крузо.
Эду вспомнился День острова. Он сейчас стоял как вкопанный всего лишь метрах в ста от места парада. И на том самом месте, где младший братишка провожал взглядом старшую сестру – несколько секунд, – а потом вернулся к игре.
Останься пока здесь и жди, не сходя с места.
Чего ему было ждать, пока? Сперва сестру, которая уплыла в море, меж тем как он копал теплый песок пластиковой ракушкой, пока. Потом он глянул на воду. Увидел только лишь ее голову, если это была она, маленькая, как поплавок от рыбачьей сети, поплавок среди волн. Вот он встал, подошел к воде. И неподвижно стоял там, прижимая к груди пластиковую ракушку. Может, надо было звать, кричать, как можно громче? Или именно сейчас нельзя, пока?
Эд представил себе эту картину: Соня, уплывающая в море, потом стена патрульных катеров, потом, может, корабельный винт или выстрел. Или Соня, уплывшая в море, на тросе акваскутера – средь бела дня, абсурд. Скорее уж Соня, идущая вверх по пляжу к Дорнбушу и там спрятавшаяся до наступления ночи, возле резиновой лодки, в кустах облепихи. Каждый знал, что место высадки у подножия берегового обрыва лежало в мертвом пространстве радаров, которыми люди Фосскампа обшаривали море, – MR-10, объяснил ему Крузо и начертил на песке радиус действия прибора слежения.
В конце концов Эд наконец сумел сдвинуться с места. Если подойти ближе к воде, можно услышать, что в дыхании царило великое беспокойство. Под глубокими, тяжелыми вздохами, грохочущими, агрессивными, звучал много более высокий тон, прерывистый, похожий на повизгивание, будто само море хватает ртом воздух, будто оно само едва не задыхается… То были детские вздохи мертвых. Эд не виноват, что так подумал. Он видел Рене на бильярдном столе, Рене-аппарат, смердящую машину, которой недоставало деталей, ног, икр, которые именно здесь, на морском дне, перекатывались туда-сюда, переворачивались, подготавливались. И видел Соню, как она шла по волнам, совершенно невредимая, с зеленым изумрудом во лбу, земноводная принцесса. И видел Крузо, своего брата, как тот распутывает под водой сети фиттевских рыбаков и объявляет рыбам в сетях, что они свободны, пузырьки поднимались у него изо рта, длинные черные волосы колыхались, словно в желе, и никто не виноват, что теперь Эд расплакался.
